Так по-украински нежно называют грудных и еще не говорящих младенцев. Было такое время и у меня. Все, что происходило тогда, запомнилось по рассказам матери, которые она часто повторяла. Все происходило во Владивостоке. Родился я на Второй Речке. Несмотря на то что это большой район города, уточнить, где именно случились эти события, не составило большого труда. Высокое место, круто обрывающееся к железнодорожному депо и тем мастерским, где работал отец. Такое место в городе одно. Высота обрыва больше двадцати метров. Если смотреть сверху вниз, то множество железнодорожных путей кажутся паутинками, а проходящие там люди – ползающими букашками. Дощатые бараки, обмазанные глиной и побеленные известкой, стояли вдоль этого обрыва, отгороженные ветхим забором. Когда-то бараки выполняли роль казарм, поэтому в них разместили прибывший с Украины сводный железнодорожный батальон солдат. Семейных пар среди солдат не было, отец с матерью составляли исключение, из-за этого им на двоих выделили единственную в бараке кладовую-каптерку, имевшую четыре стены и запиравшуюся на замок дверь. Какой-то старшина распорядился, чтобы мать заведовала каптерским имуществом, поскольку живет на самом складе. И мама «забесплатно» исполняла такую должность. Становление советской власти во Владивостоке проходило мучительнее, чем во всей России. В военных делах мама не разбиралась, но рассказывала, с каким ужасом ждали в бараках очередной смены военных властей. Множество армий шаталось по городу, но самыми страшными были налеты разгромленных белых банд Колчака и мародеров из казачьих сотен атамана Семенова. Дальний Восток был их последней надеждой, и цеплялись они за нее всеми силами. Кстати, для справки, советская власть установилась во Владивостоке только в 1924 году.

Русский солдат – человек покладистый, и тяга к оседлости в нем сильна. Вскоре в бараке появились «временные» и «постоянные» жены, а там и первые младенцы не заставили себя ждать. Я родился одним из первых в 1919 году. Пока был один на всех, баловали меня все, кто чем мог. Постепенно я обнаглел и, заходя в любую комнату (барак поделили на комнаты ситцевыми занавесками), требовал себе угощения. Ходил голышом, без штанишек, и всем мои похождения нравились. Когда к двум годам на голове у меня появились белые вьющиеся кудри, ниспадающие до плеч, стал я похож на ангела с пасхальных открыток. С легкой руки бараковских женщин прозвали меня Ангелок. Так как я к этому времени выучил два слова «ням-ням», то в бараке так и говорили: «Не приходил еще Ангелок „ням-ням“?» Знали за мной еще одну страсть: где бы ни увидел кусок известки, подбирал и с великим наслаждением съедал его. С большим трудом в два с половиной года мама надела на меня штанишки, при этом приговаривала:

– Все ангелы ходят в штанишках!

Борис Христенко. Прошло трудных 76 лет, прежде чем Ангелок написал эту книгу

Владивосток. 1921

Владивосток. Американские солдаты на станции Вторая Речка

1918–1919

Иначе не уговорила бы, наверное. Упрямства уже в то время мне хватало. На фотографии, сделанной в три года, перед тем как сняли с меня ангельские кудри, есть в лице что-то вызывающее.

Был страшный случай, о котором даже много лет спустя мама вспоминала с дрожью в сердце.

Однажды днем пасшаяся на краю обрыва коза загремела с обрыва вниз (то ли оступилась, то ли под ней обрушился край земли). Насмерть, конечно. Хозяйка козы подняла истошный вой: по тем скудным временам потеря большая. Окружили ее сочувствующие бабы, стали успокаивать.

Я с мамой тоже был в этой куче. Захотелось мне узнать подробнее, как такое могло случиться? Ушел я из этой толкучки незаметно для мамы, пошел на край обрыва, раздвинул гнилые доски забора, а дальше уже пополз. Страшно все-таки. В это время мама хватилась меня и, дико вскрикнув, бросилась за мной, раскидала остатки забора и опустилась на землю почти без сил. Крикнуть боялась, чтобы не спугнуть, а достать меня рук не хватало. Поползла по-пластунски, молча. Боялась одного, что не выдержит край земли ее груза – ведь под козой обвалился. Доползла, схватила, и как добежала до бараков – не помнит. Долго душили ее слезы истерики, кругом толпились такие же перепуганные женщины, а я ходил рядом во всем своем ангельском великолепии и спрашивал: «Тетеньки, скажите, почему мама плачет?» Недели две меня из комнаты не выпускали на улицу. Через 70 лет я посетил эти места. Постоял на обрыве. Бараки за ветхостью снесли, кругом – современные пятиэтажки. По сгнившим кольям можно угадать место, где проходил тот забор на краю обрыва. Стоял и думал о матери, и показалось мне, что это она, красивая, молодая, двадцатилетняя, сейчас подбежит сюда и спасет своего «ангелочка» от смертельной опасности. Стоял, думал, а слезы душили меня так, что сопровождавшие меня товарищи из Дальневосточного политехнического института отошли в сторонку и замолчали. Мне казалось, что я действительно пришел на свидание со своей любимой мамочкой, что когда-то дала мне жизнь, выносила на своих руках, учила первым слогам мудрых слов и первым добрым поступкам. Я рыдал и не стеснялся своих слез. Боже мой! За всю жизнь я не сделал для матери ни одного доброго дела, не подал стакан воды, не поправил подушку под ее уставшей головой, не выполнил ни одной ее просьбы. Прости меня, родная, нас рано разлучили, и нет моей вины перед тобой. Но все же это – грех, который я стократно искупил в тяжких страданиях, пока не встретился с твоей тенью на этом обрыве.

Владивосток. Вид на Амурский залив и казармы Второй Речки

1918–1919

Обратно мы уходили молча. Понимая мое состояние, друзья не проронили ни слова. В этот день все деловые встречи были отменены.

Помню я себя очень рано, всегда удивлял родителей рассказами о запомнившихся мне деталях каких-то событий, когда мне было чуть больше трех лет. И сегодня то, что было со мной семьдесят с лишним лет назад, иногда вспоминается с невероятной четкостью. Наверное, это – качество многих детей, только не все на это обращают внимание. Полезно или нет готовить детей к школе в пять лет? На своем примере могу подтвердить: вреда не будет. Конечно, такое совпадение обстоятельств, какое навалилось на меня, в жизни встречается нечасто, но я не представляю себе, как сложилась бы моя жизнь, если бы вдруг не хватило тех нескольких месяцев, за которые я успел закончить техникум и получить диплом. Ведь я в 1935 году уже поступил в САГУ на химический факультет и до войны мог бы его закончить. Но все это с приставкой «если бы». Реальным был диплом техника. Только поэтому меня послали в Ленинград на годичные курсы осваивать контрольно-измерительные приборы (КИП) теплового контроля, чтобы потом работать в цехе КИП. Без техникума такой командировки не состоялось бы. Многое было бы невозможным без этого условия, а все началось именно с того, что отец в пять лет начал готовить меня к школе. Все, что делал отец, всегда отличалось оригинальностью. При моей подготовке он применил свой метод. Начинал вроде что-то показывать, на полдороге останавливался и задавал мне урок «от сих до сих на завтра». О том, чтобы не выполнить задание, не могло быть и речи, а как я выкручивался, его не интересовало. Мог только похвалить или поругать. Может быть, в этом перенапряжении и состояла главная прелесть его методики. Успешно выполненное задание наполняло меня гордостью, а невыполненное заставляло стыдиться. Рос я любознательным до крайности. Удивить меня чем-то было трудно; еще не дослушав, не досмотрев, недопоняв, я готовил вопрос: «А почему?» Если мне не могли объяснить, я пытался сам докопаться до истины. Иногда это плохо заканчивалось. Был у нас в доме будильник фирмы «Юнганс», исправно служил много лет. Пока жили на Пристани, гудок Механических мастерских будил весь дом, в будильнике большой надобности не было – о нем все в доме вроде забыли. Только я не мог успокоиться, сильно мне хотелось узнать, как он звонит, когда надо? Отверткой, плоскогубцами, мне кажется, я научился работать одновременно с ложкой. Разобрал я будильник, развинтил все, что можно, а собрать, конечно, не смог. Для шестилетнего ребенка это слишком. Переехали мы в Новый Город, здесь заводских гудков не было, и всем сразу понадобился будильник. Больше всех разозлился отец и крепко меня отлупил. Причем не за то, что я часы разобрал и не смог собрать, а за то, что не сказал об этом ему и пытался изуродованную вещь спрятать. В каждой такой лупке была своя мораль, а любопытство мое поощрялось. Научила меня мама читать по слогам и всячески поддерживала мой интерес к книгам, пока я сам не увлекся Фенимором Купером, Джеком Лондоном, Марком Твеном и многими другими писателями. Особенно поощрялось чтение русских классиков. Все сказки Пушкина я знал наизусть. За ними пошли Лермонтов, Тургенев, Некрасов. Все это пришлось по душе и сердцу десятилетнему человеку. Не было телевизоров, радио – не было ничего, что отвлекало бы. Как это здорово, как благодарен я родителям за то, что именно в этом возрасте они подарили мне то видение мира и ввели меня в ту философию, что проповедовалась лучшими представителями человечества во все времена!