Теперь оба Камня грелись у Саади в заплечной сумке. Покидая иглу и верного Хо-Хо, он совсем не был уверен, что вернется назад. Помимо мертвых Камней, он нес в рюкзаке еще немало занятных вещиц, за обладание которыми сыщики Его величества с радостью отдали бы ловца в лапы Святой церкви. Не помогло бы заступничество августейших особ и светил академии. Лучезарный король Георг моментально отрекся бы от человека, который на самом деле…

Рахмани свистнул собакам. Вожак моментально отреагировал, сбросил темп, не прекращая веселого лая. Впереди, среди торосов, голубыми кристалликами отсвечивали четыре маленьких иглу — последний приют путешественников за границу Тьмы. Последняя цитадель устойчивого льда. Над ледяными домиками серым выветренным боком нависал Сырой барьер. Чтобы рассмотреть его верхний, вечно плачущий край, Рахмани пришлось задрать голову, придерживая шапку. В ста локтях справа виднелся пролом, узкое ущелье, по которому упряжка могла взлететь на гребень. Сполохи радуги метались в черном зените, как светлячки с лакричных деревьев.

— Ванг-Ванг, если мы пойдем дальше вместе, то один из нас погибнет, — сказал Рахмани.

— Я знаю это, высокий дом, — почтительно ответил преданный Ванг-Ванг. — Но если ты бросишь меня здесь, я поползу за тобой босиком. За нами погоня, это люди, и я слышу запах пороха. Они не станут драться с тобой, а сразу начнут стрелять.

— Да, это люди, и с ними нюхачи, — согласился Саади. — Скорее всего, рыцари, посланные королем. Ванг-Ванг, ты же знаешь, что я не смогу их убить. Иначе я потеряю покровительство.

— Высокий дом, нам не удастся обмануть нюхачей.

— Однако нам придется это сделать. — Рахмани прикинул силу ветра. Вьюга бушевала далеко, за гранями Сырого барьера, но безлунный цикл вступил в самую неприятную фазу — льды пришли в движение. Под ногами едва ощутимо вздрагивали алмазные колоссы, собаки жалобно поскуливали, стоя на месте. — Мы разделимся и попытаемся обмануть их, чтобы не вступать в бой.

— Я буду умолять Оберегающего в ночи, чтобы он сохранил твою жизнь.

— Моя жизнь — ничто по сравнению с гибелью мира, — тихо произнес Рахмани навстречу колючему ветру.

Если бы смертному дозволялось заглянуть за грань будущих событий, мир стал бы похож на темницу для умалишенных. Каждый трижды переигрывал бы свои мелкие ходы, запутывая себя и окружающих в бесплодных сомнениях, а крупные решения, вроде свадьбы или начала нового дела, вообще бы застревали на полдороге.

Поэтому хорошо, что смертному не дано видеть далеко вперед. Матери волчицы научили меня заглядывать на несколько мгновений в ту страну, которой еще нет. Я не стала счастливее от этого, но несколько раз спасла себе жизнь. Только глупцы могут верить, что обладание будущим — это счастливый дар.

Обладание даже крохотной песчинкой будущего — это боль и сомнения. Когда ты видишь, что в твоих руках хвосты юных судеб и одной воли достаточно, чтобы их придушить, становится страшно. Юные судьбы погибнут, забирая в долины вечных скитаний миллионы будущих детей. Останется лишь одна судьба мира, которую я выберу невольно. Откуда мне знать, не принесет ли она истерзанной Великой степи еще больше страданий?

Поэтому я не люблю заглядывать в завтра. Но этой ночью, точнее — уже утром, мне пришлось несколько раз вскрывать свое сердце. Однако первым перемену заметил Тонг-Тонг.

— Что-то следит за нами, госпожа.

— Я слышу. Как думаешь, человек или зверь? — Я принюхалась к росистым горным ароматам. Тонг-Тонг не ошибся: кто-то двигался за нами параллельным курсом, но старательно подставлял бок под ветер. Я бы давно его почуяла, если бы так мучительно не мусолила прошлое и не приглядывалась к коротким миражам. Короткие миражи, как ни странно — самые непредсказуемые и самые опасные. Иногда кажется, что сбоку карабкается по уступам то ли черный козел, то ли мохнатая обезьяна, оставляя за собой на мху, на проплешинах, светящиеся капли. Катятся капли вниз, рассыпаются жемчугом, звенят райскими колокольчиками, и упаси вас ваши боги прикоснуться к этим лживым жемчужинам или хотя бы даже заглянуть в прозрачное нутро одной из них.

Можно так и застыть камнем, навеки погрузившись взглядом в вывернутый сладкий сон…

— Не человек и не зверь, госпожа. Амулет Оберегающего жжет меня, госпожа.

Я не ношу амулетов, освященных чужими богами, — так принято у волчиц. Однако я верю невольнику, которого натаскал мой пропавший супруг.

— Остановимся и поймаем его, — предложила я. — Ты согласен?

— Да, госпожа. Не годится держать страх за спиной. Тем более что он уже не один.

Я снова втянула носом запахи утренней росы, соленой извести и робкие ароматы эдельвейсов, которых на Хибре называют цветы перевалов. Цветы напевали все громче, заглушая цокот копыт, шелест ветра в сухом можжевельнике и шумное дыхание коней. С каждой минутой их раскрывалось все больше, цветы перевалов разворачивали свои клейкие чашечки навстречу Короне и вплетали свои голоски в общий торжественный гимн. Они росли рощицами, плотными мохнатыми островками, их колючие стебли вздымались выше человеческого роста, переплетались между собой, создавая укрытия для птиц и мелких животных. От зеленых колючек тянуло пряной хвоей, почти как от молодых сосен, которые тоже встречались все чаще.

Цветы красивы и вполне безобидны, если не ночевать среди них. В другое время я бы послушала их обрывистые, переливчатые напевы; ходят сплетни, что горцы кладут пение цветов перевалов на музыку, и что слушать эту музыку можно потом не чаще раза в год и только тяжело больным, находящимся при смерти людям. Больных она может исцелить, если мелодия записана верно, а вот здоровым лучше долго не присутствовать…

Преследователей было как минимум трое, а потом появился еще один, впереди. Как они этого достигают, я не понимала. Никто не мог обойти нас с такой скоростью, если только… если только не летел над землей. Нас окружили, и окружили совершенно незаметно. Носом я не чуяла ничего, кроме птичьей тревоги. Птицы боялись, они кружили и плакали над скрытыми гнездами, над рощами лиловых, серебристых, медных цветов. Я распознавала прячущихся бесов печенью и пятками. Больше всего мне не нравилось, что мои уши не слышат ничего, кроме звуков, издаваемых нами и нашими лошадьми.

Люди так не умеют. У людей, по крайней мере, бьются сердца.

К этому времени мы почти миновали Соленые горы. Мы прошли под звездами сотню гязов, петляя по устьям высохших ручьев, обходя жерла брошенных каменоломен и хибарки давно сгинувших старателей. Дыхание наше стало короче и чаще, потому что мы поднялись выше хребта Кар-Даг, зато глаза перестали слезиться от насекомых. Здесь на пологих косогорах росли поющие хвойные рощицы, они походили на клочки зеленых волос, оставшихся на лысом черепе старикашки. Здесь росли цветы тысяч оттенков и грелись на обглоданных валунах юркие змейки. Здесь хотелось лечь на спину и пить воздух, глядя в никуда. Ниже нас плавали облака и парили белоголовые орлы. Если бы я не торопилась всю жизнь, я, наверное, захотела бы провести в этих краях старость.

Если бы я верила, что доживу до седины.

Нам оставалось совсем недалеко до Янтарного канала, подаренного мне…

Совсем недалеко. Хорошо, что мы не успели дойти. Мы привели бы бесов за собой.

Мы не заметили погоню раньше, потому что слишком торопились. Мы вырвались из паутины расщелин, где пришлось оставить вампирам на съедение еще одну лошадь. Другую лошадь, отобранную у погибших рыцарей Плаща, мы пристрелили, когда она сломала ногу. Мы жевали на ходу, не жгли костров и не давали лошадям пить. Когда на белых камнях показалась первая чахлая трава, колючие цветы перевалов затянули свою монотонную песню, тогда восток окрасился в семьсот оттенков алого, о которых так сладко поют свои вирши божественные акыны Джелильбада.

Но мне было не до стихов. Лежа в зарослях колючек, я рассматривала существо, преследовавшее нас последнюю меру песка. Существо тоже видело меня и злобно щерилось. Оно желало бы уползти, взлететь или раствориться в земле, но я пригвоздила его формулой Охотника.