— Я не заслужил твою милость, — только и успел воскликнуть Рахмани, когда призрак на заснеженной арбе откинул с лица платок.

Призрак чуть-чуть растянул уголки губ и тут же начал таять, как верхушка белой свечи. А к Рахмани бросилось что-то неуловимое, хлестко ударило по горлу и впиталось в кожу. Видение растворялось…

Вначале тонким дымком подернулась крыша повозки, клацающие челюстями черепа, веревочки с амулетами, затем превратились в дым грубо сколоченные борта, после настала очередь колес. Продавец улыбок тоже растекался, размазывался по розовеющим алмазным льдинам, пока не исчез окончательно.

Впрочем, кое-что от него осталось. Рахмани шагнул вперед и поднял со льда… цветастый платок. Платок из самого настоящего хлопка, грубоватый, шершавый, хранящий едва заметный аромат кофейного табака. Платок раньше никто не носил, или, по крайней мере, его качественно выстирали. Было в запахе теплой ткани еще что-то, неуловимо знакомое и странно близкое, но что — Саади никак не мог вспомнить.

— Не трогайте, высокий дом, заклинаю!..

До Рахмани внезапно дошло, что он уже не вправе повернуться к Ванг-Вангу с открытым лицом. Что-то колючее, неуютное поселилось в нем, ворочалось, скреблось, словно свирепый, неуклюжий щенок, обживающий новое место. И Рахмани осознал вдруг, что ему придется потесниться, придется впредь терпеть этого непрошеного постояльца и кормить его своим терпением. Рахмани больше не смел смотреть в глаза собеседнику с открытым лицом.

Тот, кто поселился внутри, отныне контролировал улыбку. Как он это делал, Рахмани не мог понять. Рот слушался, и губы, и язык, десны не болели, и зубы, как всегда, были крепки. Тот, кто поселился внутри, не истекал злобой на весь мир, сейчас он был занят кормлением. Он присасывался неосязаемыми нервными нитями к мозгу и сердцу хозяина. Готовясь отнять у хозяина силы и здоровье, как только покажется враг, или появится кто-то, кого непременно надо переломить…

Внезапно Саади понял, отчего продавцы улыбок не стали драться, а сбежали сюда, на Зеленую улыбку.

Они боялись собственного гнева. Великое смирение всегда объемлет любую силу.

Саади тщательно повязал платок, закрепил узел на затылке и только потом вернулся к упряжке. Ванг-Ванг глядел на него, выпучив глаза.

— Что этот бес сделал с вами, высокий дом? Он ударил вас?

— Он улыбнулся мне.

— О нет, позвольте мне взглянуть на ваш рот…

— Поехали, — приказал ловец. — Что бы ни случилось, пока еще это я. Я скажу тебе, когда меня не станет.

В этот момент Рахмани вспомнил, что за аромат хранил платок продавца улыбок. Воспоминание ударило его молнией, и мгновенно все события выстроились, как королевские гвардейцы на параде.

Он вспомнил, чем когда-то заплатил за улыбку.

Верный раб Тонг-Тонг сделал для рыцарей Плаща шесть ловушек. Мы нарочно оставляли много следов на камнях, чтобы погоня не сбилась в сторону. Если глупость посланцев Гор-Гора окажется столь же велика, как их настырность, то очень скоро издохнут все. Но я в это не слишком верила. Мы выстроились цепочкой, и следующие два кувшина песка, до самого заката, беспрерывно шагали вверх. Закат в оазисах Горного Хибра уныл и скрипуч, как и все, что способна породить каменистая пустыня. Соленые ледники горбились, освещенные тоскливыми лучами Короны, и были похожи на морщинистый лоб мертвой старухи. Бесконечные зигзаги трещин, провалов, ущелий и полузасыпанных троп, до самого горизонта. Известняк издалека очень похож на лед, но под руками он крошится мягкой обманчивой пылью. Тысячи гязов пыльных каверн готовы были поглотить нас, а с душного Хибрского неба уже глазели назойливые рыжие звезды. Звездочет при дворе султана как-то объяснял мне причину. Здесь много рыжих звезд, потому что верхние ветра гонят над облаками реки песка…

Вдали, над расплывчатыми вершинами гор, черными стайками кружили первые проснувшиеся упыри. Они уже страдали от голода, но еще не отваживались покидать Соленые горы. Мыши кружили над гнездами в горах, готовясь обрушиться вниз, на оазисы в окрестностях Бухрума и на сам город. Лазурный свет Короны смертелен для их бутылочных прозрачных глаз и нежной кожи; упыря достаточно ненадолго привязать к камню перед восходом, чтобы он скукожился в пузырящийся комок гноя. Так забавляются с упырями мстительные сыновья кочевников, потерявших скот.

Мы взбирались им навстречу, по шершавой извилистой тропе, покрытой крупными кристаллами соли. Копыта скакунов вязли в сыпучем известняке, пот струился по глянцевым шкурам. Мы поднимались все выше, навстречу оскаленной морде луны, вдыхая расплавленный жар пустыни, а далеко внизу, по насыпям, торопились за нами двенадцать черных всадников. Я оборачивалась и пересчитывала рыцарей Плаща, пока они не спешились и не втянулись, один за другим, в трещины ледников.

Итак, они не отважились вернуться к председателю без моих ушей. Очень плохо. Стало быть, они предпочли смерть среди соленых миражей. Спустя две дюжины песчинок донесся хлопок, и сонная пыль взметнулась искристым облаком, только облако было цвета расплавленной вишни. Тонг-Тонг улыбнулся мне и показал два пальца. Моему верному Тонг-Тонгу всегда известно, сколько вражеских сердец остановилось. Впрочем, он умеет убивать и, не останавливая сердца.

Мы погрузились в расщелину, и стены, помнившие миллионы дождей, гулко сомкнулись вокруг нас. Изрезанные ветрами и дождями, они слоились мягкими полосами сангинового, палевого и сахарно-белого оттенков. Их хотелось слизывать, как слои нежного крема с торта. Пахло конским потом, теплой кислой латунью и разогретой кожей. Небо, заполненное рыжим песком, превратилось в ломаную нить над головами. Иногда мы садились в седла, но коням было все труднее взбираться по высохшему руслу. Я берегла своих рабов и своих коней, ибо это основная заповедь хозяина — подносить слугам первую горсть еды, первый глоток воды и первую подстилку на ночлеге. Так учила меня Мать Красная волчица, и точно так же повторял мой пропавший супруг. Мы вели коней под уздцы, а иногда верные Хор-Хор и Тонг-Тонг впрягались вдвоем или подлезали бедным взмыленным скакунам под брюхо, чтобы помочь взобраться на высокий порожек.

Иногда ущелье раздваивалось, в стороны манили тенистые тропки, пещеры с холодным пеплом костров приглашали отдохнуть. Мы могли бы давно свернуть влево и по старой дороге Каторжников спуститься к оазису Дахеб, но именно этого от нас и ждали преследователи. Вне всякого сомнения, к оазису был уже послан на перехват другой отряд убийц. По старой дороге, пробитой от соляных копей к Бухруму, можно было пойти и в обратную сторону, к заброшенному рудничному поселку, где по ночам воют одичавшие псы и скрываются иногда беглые преступники. Однако за рудничным поселком мы оказались бы в тупике. Там лысые скалы замирают глухой подковой, образуя котловину, а внизу, на остром щебне покрываются солью скелеты тех, кто не ушел от погони Бухрумских жандармов.

Еще имелся путь направо, все время направо, вдоль границы известняков, так похожих издалека на ледники, до пахнущих рыбой плесов Акын-Дарьи, а там мы могли бы надолго укрыться в затонах, среди редких поселений черноногих кочевников. Я умею разговаривать с кочевниками, нас не продали бы в рабство перекупщикам Орды, и не сделали бы из нас манкуртов. Но тогда мы не вышли бы к Янтарному каналу. За Акын-Дарьей на тысячи гязов пути нет ни единого Янтарного канала, годного для переправы на твердь Великой степи. Мы не вправе вечно прятаться в степях, у Камня пути короткая жизнь.

Мать Красная волчица надеялась на живой подарок.

Поэтому я избрала самый нелепый и самый чудовищный, с точки зрения погони, путь. Я повела своих верных всадников прямо в горы, по дну ущелья. Туда, где вскипали зарева миражей, где откладывали яйца черные упыри, где водили хороводы пещерные оборотни. Несмотря на то, что кровь почти кипела в моих жилах от зноя, я не сошла пока с ума и не собиралась идти по Каторжной дороге к Джелильбаду. Ведь именно этого ждали Гор-Гор и все остальные, кого увлек Камень пути.