Пламя от горящих досок осветило желтым трепетным светом все пространство между складом и купеческим особняком. После яркой вспышки оно начало было заметно затухать, но потом стало набирать прежнюю силу. Ермаков беспомощно смотрел на его иссиня-красные языки.

— Танкистов надо выручать! — затревожился Терехин и, взглянув на молчавшего командира, пополз к танку.

Послать солдата на верную смерть Ермаков не решился бы, но и удерживать его не стал. Трудно было понять в эту минуту, что верно, что неверно. Возможно, надо было подождать, пока угаснет пламя и станет темнее. Где тут разберешь?

— Куда его понесло? Санька! — не выдержал Ахмет и пополз вслед за Терехиным.

В ружейной трескотне Терехин не слышал этого окрика. Он весь был там, у подожженного танка. Сначала ползти было очень трудно и опасно: горели доски, освещая пространство около склада, но потом красное пламя застлало черным дымом, и стало темно. Прошмыгнув около сложенных листов шифера, Терехин подполз к танку и сразу натолкнулся на лежавшего рядом с гусеницей танкиста. Он был мертв. Кто именно, разобрать в темноте было невозможно.

Терехин огляделся, подполз к гусенице, спросил негромко:

— Кто здесь живой?

Из-под танка донесся голос Звягина.

— Где ребята? — спросил Санька.

— Ох, не знаю, — со стоном ответил командир танка.

— Тогда пошли, — шепнул Санька, вытягивая танкиста из-под машины.

Не проползли и двух метров, как на них кто-то налетел. Санька ударил его ножом, свалил с ног. На него наскочили еще двое. Сильный удар в спину. Оглушающая автоматная очередь — и крик Ахмета:

— Бей их!

В короткой схватке Звягин был убит, Терехин тяжело ранен. Ахмет наскоро перевязал его и, обливаясь потом, озираясь по сторонам, потащил к складу. Тащил для безопасности окольным путем — через пожарище, где курились головешки, тлела сырая солома. Терехин стонал от сильной боли, просил бросить его, предчувствуя близкий конец.

— Спасайся сам, уходи поскорей… — шептал он.

— Зачем так говоришь?.. — негодовал Ахмет, продолжая тащить товарища сквозь дым и смрад, по горячей золе и по чадящим обломкам.

Задыхаясь от горькой гари, Ахмет повернул к складу. В дверях клубился густой черный дым. Из дымного облака вынырнул командир взвода, в руках у него был большой сверток, по которому скакали синеватые струйки пламени. В это время по железным складским дверям ударила граната и отлетела под груду чадящих ящиков. Грянул взрыв. В черное небо взметнулись горящие доски, листы железа, куски обгорелых обоев. Ермаков упал, больно ударившись о косяк. У него закружилась голова.

— Что с танкистами? — спросил он, увидев в дыму Ахмета.

— Все погибли, — ответил тот, задыхаясь. — Санька тяжело ранен. Спасать его надо…

Дышать стало совсем нечем. Дымились рулоны ситца, чадили свертки сукна. У дверей во всю ширь полыхало высокое багровое пламя — горела баррикада. Надо было выходить на волю, чтобы не задохнуться в этой душегубке. Но выходить нельзя. Самураи наседали, все чаще рвались у дверей гранаты, плотнее становился ружейный огонь. От контузии у Ермакова шумело в ушах, кружилась голова, подкашивались ноги. Его бросало из стороны в сторону, как во время морской качки. Зацепившись за мешок с чумизой, он упал, больно ударившись о дверной косяк. При падении разбередил ушибленный прежде локоть. Сморщившись от сильной боли, прижался к стене, закрыл глаза. Еще один огневой налет — и самураи с криками «банзай» ринутся в атаку. И тогда все кончится — держать их больше нечем.

Иван болезненно сморщился, рванул прожженный ворот гимнастерки, достал гранату, крепко сжал в руке: ею он взорвет себя и врагов, если хлынут навстречу. Но что такое? Атака почему-то задерживалась, огонь ослабевал. «К чему бы это? Уж не хитрость ли здесь какая?» — подумал он и насторожился. В наступившей тишине до его слуха долетел гул мотора, доносившийся как будто из-под земли. Гул заметно нарастал.

— Танки. Это же танки, — взволнованно выдохнул Ермаков.

— Может, японские? — нерешительно сказал Шилобреев, подбежав к двери.

— Какие тебе японские. С запада идут. Ты видишь, все самураи разбежались.

Шилобреев и Ермаков заспешили к воротам.

Приблизился рассвет. На востоке сквозь разорванные тучи с трудом пробивалась утренняя заря. Легкий ветерок разгонял стелящийся по земле дым, оттесняя его в горы. Купеческие склады уже не горели, а просто чадили. За кирпичной стеной что-то обвалилось, и в небо взмыл черный султан копоти, пронизанный мириадами мельчайших искр.

На полпути Иван и Филипп остановились, чтобы перевести дыхание, и вдруг услышали раскатистый треск пулеметной очереди, надрывный шум танковых моторов. Все ясно: пришли тридцатьчетверки. Вот почему так дружно улепетывали японцы!

Мимо ворот промчалась забрызганная грязью тридцатьчетверка и, лязгая гусеницами, помчалась к задымленным торговым рядам. За ней прогрохотала другая. Ермаков успел разглядеть торчавшую из люка приметную голову Андрея Хлобыстова и вцепившихся в десантные скобы братьев Охрименко.

— Наши! — выдохнул Иван, потом недовольно, с укором пробурчал: — Не могли пораньше…

Подбежал Ахмет.

— А Санька где? — спросил Иван, предчувствуя недоброе.

— Скончался… — печально ответил Ахмет.

Ермаков опустил голову. Ему жаль было до слез павших фронтовых друзей, с которыми делил в войну и горе и радость. Не пройдет летним утром по росистой траве Санька Терехин, не запоют больше голосистые танкисты, не увидит белых садов над тихой Шилкой мечтатель Сулико. И на приреченской улице в Ольховке вырастут уже не пять домов, как было задумано, а только три да две березки в стороне — в память о тех, кто сложил свои головы за Большим Хинганом…

Ермаков глухо кашлянул и направился к площади. Увидев в траве сорванный флаг, который приколачивал вчера Терехин, приказал:

— Поднять над городом флаг!

— Есть, поднять флаг! — с готовностью ответил Ахмет и, схватив красное полотнище, полез на крышу купеческого особняка.

Подойдя к Хлобыстову, Иван толкнул его плечом, упрекнул, сам, не ведая, за какие провинности:

— Что же ты замешкался, машинная твоя душа?

— Будто не знаешь, Ермак Тимофеевич… — с горечью ответил тот.

— Видишь, что получилось?

— И это после капитуляции! — возмутился Андрей.

— Прямо взбесились!

— Значит, мало били! — Хлобыстов взмахнул кулаком и с ненавистью поглядел на восток, куда скрылись японцы. — До моря будем гнать! До Порт-Артура!

Рев танковых моторов нарастал. В косых подвижных лучах двуглазых фар заходили, задвигались, будто проснувшись, мокрые серые фанзы. Около них мельтешили, подпрыгивая, черноголовые китайчата, суетились оборванные китайцы, махали над головами круглыми соломенными шляпами, кричали: «Вансуй, вансуй!».

Ивану хотелось сказать этим незнакомым людям добрые ответные слова, пожелать им десять тысяч лет жизни, но у него не хватало сил. Щемящая боль сжимала сердце, перехватывала горло.

Ермаков глянул на полыхавший над крышей флаг, тихонько привалился к дрожащему борту тридцатьчетверки. У него было такое ощущение, будто преодолел еще один самый крутой хинганский перевал, выбрался из затхлой пропасти и вот теперь, очутившись на воле, торопливо хватал сухими губами свежий воздух, жадно вбирал его крупными глотками, утоляя неуемную жажду.

Над степью метался сильный порывистый ветер, гнал по небу разорванные облака, поднимал с дороги тучи сыпучей серой пыли и с яростью обдавал ею колонну. Он, казалось, хотел остановить упрямых людей, повернуть их вспять, но это ему не удавалось, и он уносился со свистом в мутную степную даль, точно почувствовав свое бессилие.