Начался штыковой бой, тот самый беспощадный бой, в котором не бывает ничейного исхода.

Японский офицер все время норовил зайти сбоку и столкнуть ослабевшего лейтенанта в развороченный окоп. От ярости он взмок. Черные, с синеватым отливом волосы антрацитово блестели, руки заметно дрожали, глаза сверкали ненавистью. Несмотря на страшную усталость и контузию, Маюрову удавалось уходить от ударов, но делать это ему было все труднее. Подкашивались от слабости ноги, деревенели руки.

Радист Дымко, наскоро перевязав лежавшего без сознания Охлопкова, хотел броситься на помощь лейтенанту, но у самого от потери крови закружилась голова, и он свалился на бруствер траншеи. Подняться на ноги он уже не мог, но, понимая, что обязан хоть чем-нибудь помочь лейтенанту, встал на колени, поднял над головой опустевший автомат и крикнул, не слыша собственного голоса:

— Бей! Бей его!

Японский офицер кинулся на крик. Маюров воспользовался этим, сразил его коротким штыковым ударом и сам упал тут же, рядом с ним.

Лишь через несколько минут, поборов тупую, ноющую боль в теле, он приподнялся на локтях, кинул взгляд на восточный склон сопки и с ужасом увидел: у подножия снова закопошились японцы. Нет, с этими ему уже не сладить. Сделал все, что мог…

Он уронил голову, полежал минуту бездумно и снова приподнялся, услышав сквозь гул стрельбы пронзительные крики. «Но что такое?» — недоуменно заморгал он глазами. Японцы бежали почему-то не к вершине, а вниз — прямо на восток. Ничего не понимая, Маюров растерянно глянул на юг: там что-то стремительно катилось по степи, в пыли и дыму непрерывно и остро сверкало.

— Цирики! — вскрикнул лежавший на бруствере Дымко, рукавом вытирая слезившиеся глаза.

С саблями наголо в атаку летел монгольский эскадрон, разбрасывая остатки вражеской пехоты.

Маюров хотел улыбнуться, но лишь ткнулся головой в землю и потерял сознание.

…Месяц спустя в погожий сентябрьский день, когда на Востоке уже затихли бои, лейтенант Маюров, вернувшись из госпиталя, куда он ездил навестить Дымко и Охлопкова, получил письмо от Дамдиндоржа. Их всех троих наградили монгольскими орденами.

«Поздравляю тебя, — писал Дамдиндорж. — Ты хороший нухэр. Такие же у тебя подчиненные. А награды получать приезжайте к нам в Монголию. Угостим вас лучшими кушаньями. А потом споем за столом песню „Ой, при лужку, при луне“. Ведь мы же настоящие друзья — братья по оружию, и будем мы всегда вместе, как на Халхин-Голе и там, у Круглой высоты».

Горы дремали, окутанные голубоватой дымкой. По левую сторону громоздились скалы, окаймленные снизу мелколесьем и диким виноградником, а справа тянулись залитые солнцем дремучие леса.

Вот уже вторые сутки танковая колонна пробиралась по звериным тропам через тесные лабиринты к главному хинганскому перевалу.

Далеко впереди, оторвавшись от колонны, шли два танка. На переднем сидел командир взвода автоматчиков Луговой, молодой загорелый лейтенант с живыми синими глазами. Привалившись плечом к башне, он весь словно устремился вперед, чтобы сорваться с машины и умчаться на крыльях к перевалу, опередить японцев, появиться там раньше, чем они предполагали. Задача ответственная и трудная. Воевать в горах Луговому не нравилось. Его «рязанская душа» привыкла действовать на просторе, в степи. Там он не раз показывал свою удаль. А в этой «тесноте», как он говорил, и развернуться негде. Временами ему казалось, что последний перевал вот-вот кончится — и пойдет равнина. Но дальше начинался второй перевал, третий, и не было им конца.

Путь становился все труднее. На крутых подъемах танк дрожал от напряжения, урчал, точно злился на плохую дорогу. Двигаться мешали не только крутые подъемы и опасные спуски, но и многочисленные «сюрпризы»: то мина, то притаившийся со связкой гранат смертники-рикомитай. Больших препятствий враг пока что поставить не успел, но и эти доставляли немало хлопот. Гляди да гляди! Вчера днем смертники подорвали автомашину и подожгли цистерну с горючим, а вечером пытались поймать в ловушку танк, посланный в разведку. В перепалке едва не погиб автоматчик Гудаев. Хорошо, что друзья выручили, а то несдобровать бы десантнику.

Бальжан сидел впереди всех на левом крыле танка. Встречный ветерок шевелил выбившуюся из-под каски темную прядь волос. Держа наготове автомат, смотрел внимательно, чуть прищурясь. Так смотрит охотник, выслеживая зверя.

Когда танк вышел на открытое, а значит, и сравнительно безопасное место, Бальжан обернулся к соседу и прокричал, взмахнув рукой: «Эй, баргузин, пошевеливай вал!»

За спиной у Бальжана сидел его друг Илько Кучерявый, крутоплечий солдат с темными сросшимися у переносья бровями.

Перед наступлением Илько сочинил поэму о дружной семье автоматчиков. О поэме Кучерявого в роте отзывались по-разному. Одни говорили, что она сухая, другие утверждали, что, наоборот, сырая. А лейтенант Луговой упрекнул ротного поэта за узость темы. Дескать, автоматчики должны дружить не только меж собой, но и с танкистами, и с артиллеристами, и с монгольскими кавалеристами. Гудаев об этом не задумывался. Ему поэма нравилась. Особенно полюбился конец:

— Хорошо! — восхищался Бальжан. — Складно! Молодец, Илько!

Размышляя сейчас об этих стихах, Бальжан вспомнил о вчерашнем случае в разведке, и ему показалось, что все было почти так, как в стихах у Илько: он отстал, и ему помогли. Помогли в самую опасную минуту. Только вот выручили его не друзья-автоматчики — Илько или Копалкин, — как полагалось согласно виршам Илько, а танкист Ветлугин. К Ветлугину Бальжан испытывал неприязнь с первой встречи, считал его, как, впрочем, и всех танкистов, неисправимым зазнайкой и форсуном.

— Что, надоело по кочкам ползать? — спросил, ощерившись, головастый приземистый командир орудия сержант Петенко.

— Пехота — народ находчивый. Знает, что за танками идти вроде потише, — съязвил старшина Мещеряков, хитро подмигнув товарищам.

— Вот и не угадали. Получилось совсем даже наоборот, — за всех ответил нескупой на слова автоматчик Копалкин. — Наступать-то мы и одни горазды. Да вот к вам послали. Говорят, что вам без нас вроде бы ни туды и ни сюды…

— Царица полей… — поддержал его Бальжан.

Он хотел еще что-то добавить, но тут из-под танка вылез механик-водитель Ветлугин и, взяв котелок, пренебрежительно оборвал Бальжана:

— Ну ты, царица! Лучше на руки плесни…

Все засмеялись. Смущенно улыбнулся и Бальжан, принимая от танкиста котелок с водой. Вымылся Ветлугин и, бойко вытираясь полотенцем, с достоинством сказал, нажимая на «р»:

— Порядок в танковых войсках…

Бальжан почувствовал в душе неприятный осадок.

«Смыло» этот осадок лишь вчера вечером, когда он вместе с танкистами отправился в разведку и попал в переплет… Перед глазами встала темная, вся в трещинах скала, где засели японцы, задрожали вспышки пулеметных очередей, загудела закрытая пороховым дымом долина. Автоматчики, точно вихрем сметенные с танка, взялись строчить по скале. Танк тоже сделал несколько выстрелов и повернул обратно. Все бросились за ним, а Бальжан задержался, хотел дать еще две очереди, но был отрезан завесой заградительного огня.

Бальжан залег в заросшем травой ровике. Над головой то и дело посвистывали пули. Долину теперь окутывала густая мгла. Издали доносился глухой рокот удаляющегося танка. Кто из друзей сможет прийти на выручку? Илько Кучерявый? Или, может, Копалкин? Но они бессильны сейчас что-либо предпринять. Да и заметили ли они, что среди них нет Бальжана? Может быть, решили, что он погиб?