Старшина замер. А мародер засунул руку в карман и насторожился. Как ни спешил он, но все-таки, видимо, почувствовал тепло живого тела.

Медлить нельзя было ни одной секунды. В воздухе блеснул нож. Враг без звука свалился мертвым.

Управившись тихо с мародером, Егор Семушкин принял опять свое первоначальное положение и не без удовлетворения подумал: «Этак, по одному, я их всех…»

Может быть, и пожаловал бы кто-нибудь к Егору Семушкину, но тут раздался вдали пушечный выстрел, за ним другой, и началась артиллерийская подготовка. «Надо искать щель», — подумал Семушкин и скатился в воронку из-под снаряда.

Орудия били долго. Снаряды рвались совсем близко, сотрясая землю. В воздух взлетали веерообразные столбы пыли и дыма. Стало совсем темно. На Семушкина сыпались земля, щебень, галька.

Наконец ураганный огонь начал стихать, и старшина вдруг отчетливо услышал русское «ура». Волна атаки приближалась, как эхо, как рокочущий вал морского прибоя. Вот свои уже совсем близко, рядом. Слышен даже топот ног. «Пора действовать», — решил Егор.

Семушкин быстро стряхнул с себя землю, которой он был засыпан с головы до ног, и полез на край воронки. Над его головой просвистела пулеметная очередь. Ожил проклятый дот!

— Ах ты, живучая гадюка… — обозлился старшина.

Собрав все силы, он метнул в амбразуру противотанковую гранату. Раздался сильный взрыв, и пулемет смолк.

— Ура! — грянуло рядом и покатилось по всему склону.

Через несколько минут высота была взята, и командир батальона обнимал запыленного и смущенного вконец Семушкина. Уцелел старшина, только руку ему раздробило осколком. По этой причине списали его с котлового довольствия. Старшина поехал на Волгу, домой. Руководит сейчас колхозом. А имя его осталось на сверхсрочную, действует и в обороне, и в наступлении.

Судьбы забайкальских полков, застигнутых войной на восточных рубежах страны, складывались по-разному. Одни простояли здесь в томительном ожидании самурайского удара до августа 1945 года. Другие во время крайней необходимости перебрасывались на Запад — то под Смоленск, то под Старую Руссу, а потом и под Москву. Лыжная часть, где лейтенант Масловский командовал ротой, была отправлена под Ленинград в начале сорок третьего года после успешного завершения Сталинградской битвы.

Весть об окружении под Сталинградом вражеской группировки прилетела на забайкальские сопки глухой метельной полночью, когда рота Масловского несла у границы боевое дежурство. Тревожной была незабываемая ночь. Лейтенант обошел занесенные снегом дзоты и обледенелые доты, еще раз наказал бойцам не смыкать глаз, не выпускать из рук оружия и вернулся в свою нетопленую землянку, которая была одновременно и огневой точкой. У окна-амбразуры за приготовленным к бою пулеметом лежал старший сержант Сапожников, в углу на застланных травой нарах дремал командир взвода лейтенант Вялков. Ротный смахнул с валенок снег, отряхнул полушубок, бросил пулеметчику:

— Не спишь? Смотри, сегодня, возможно, грянет…

— Где тут уснешь… — ответил пулеметчик, подняв опущенную на щиток голову. — Вторую ночь не сплю.

В землянке еле коптил крохотный сальник, обливая тусклым светом дощатые стены и бревенчатый потолок. Над топчаном ротного висела небольшая карта, утыканная маленькими флажками. А пониже — детские рисунки. Слева над самой подушкой был нарисован зеленый танк с красной звездочкой на башне. Правее — синий самолет с краснозвездными крыльями. А еще правее была изображена большая изба с кривобокой трубой, из которой струился голубоватый дымок. У избы длинный шест со скворечником наверху. На ветке сидел скворец с раскрытым клювом — видно, пел.

Эти рисунки прислал лейтенанту сынишка Юрик, который живет с бабушкой Пелагеей Федотовной в далекой алтайской деревушке Большая Шелковка Рубцовского района. Вместе с рисунками Юрик присылает письма, написанные кривыми печатными буквами. В каждом письме он зовет отца домой, велит приезжать на танке или самолете и непременно с наганом.

Окинув беглым взглядом детские рисунки, лейтенант прилег на топчан. Болела голова, как от угара, слезились глаза. За последние дни напряжение на границе достигло наивысшего предела. Казалось, вот-вот прогремит; с падением Сталинграда Квантунская армия перейдет советскую границу. До сна ли тут?

Вся граница замерла в тревожном ожидании. Телефонисты не отходили от аппаратов, связывающих бригаду со штабом фронта, а штаб бригады — с огневыми точками. Политотдельцы сутками дежурили у радиоприемников — ждали последних известий из Сталинграда. Известия приходили тревожные: враг прорвался к Волге, бой идет за каждый дом, за каждый клочок земли.

Среди защитников Сталинграда есть и забайкальцы. Уж они-то наверняка знают, как тесно переплелась судьба Сталинграда с событиями на Востоке, и будут драться до последней капли крови, до последнего вздоха. Но все может быть…

Лейтенант устало прикрыл глаза. Над землянкой бесновалась метель. Над бревенчатым накатом еле слышно шуршала поземка.

Тишина. Но вот зазуммерил полевой телефон. Лейтенант как ужаленный соскочил с нар, шагнул к дежурному. Около телефониста уже стоял Вялков.

— Что там? — настороженно спросил он, ощупывая кобуру пистолета.

— Пока все спокойно, — с сонной улыбкой ответил телефонист, — время захотел узнать, разгильдяй.

И опять потянулись томительные минуты ожидания. Чтобы не заснуть за пулеметом, помкомвзвода Сапожников затеял разговор на старую, но самую злободневную тему: быть или не быть на Востоке войне.

— Одного я не могу взять в голову: с какими же глазами самураи полезут на нашу границу? Ведь ихний Мацуока подписал с нами договор о нейтралитете. Зачем подписывал?

Этот вопрос давно волнует сержанта. За два месяца до нападения Германии на Советский Союз японский министр иностранных дел гостил у Гитлера. Узнал, конечно, что фюрер собирается пойти на нас войной, поскольку они союзники по разбою. И вот приезжает в Москву и заключает с нами договор о нейтралитете. В чем тут закавыка?

— Тут никакой закавыки нет, — ответил ему Масловский. — Все логично, все по-самурайски.

— Какая же тут логика? — не унимался Сапожников.

— Чтобы понять это, надо хорошо знать самурайскую психологию. Ведь договор-то они для чего заключили? Для своей выгоды. Поверим мы в их миролюбие, снимем с восточных границ все свои дивизии, бросим их на Запад. Граница останется голой, и тогда они запросто совершат прогулочку до Байкала, а там и до Урала. Чем плохо?

— Хитро придумали!

— Хитрость, рассчитанная на дураков. Посуди сам: кто же поверит в их договор, если они держат здесь против нас почти миллионную армию. Она им конечно же позарез нужна для завоевания Китая, но все-таки не берут отсюда ни одного полка. Почему? Вот тебе и нейтралитет. Соображать надо!

Разговор то утихал, то возобновлялся, а когда все умолкли, вдруг распахнулась дверь и в землянку не вошел, а прямо ворвался заметенный снегом замполит батальона капитан Кузнецов. Поднял руки и прямо с порога крикнул:

— Друзья! Сногсшибательная новость! Только что передали по радио. Наши войска окружили под Сталинградом двадцать две фашистские дивизии — триста тридцать тысяч человек! Вы представляете? Треть миллиона!

От неожиданности все онемели, а потом поднялся такой гвалт, что можно было только удивляться, как держится, не слетела крыша землянки. Забайкальцы обнимали друг друга, бросали короткие фразы: «Вот это да!», «Ну и ну!», «Треть миллиона!».

Бурные, восторженные возгласы покрыл сильный голос Масловского:

— Вот теперь я понимаю, зачем за Байкалом готовят лыжников. На Запад поедем — фрицев догонять на лыжах. Попомните мое слово! — Он поправил ремень, одернул гимнастерку, плотно облегавшую его ладную спортивную фигуру, задорно сверкнул черными с искринкой глазами.