Зима 1944 года была холодная, но в местах, куда меня занесло, малоснежная. Снегу было по колено. Я жила в глубокой таёжной окраине Перми, в Нердвинском районе, работала санитаркой на фельдшерском пункте, где заведующей была моя сестра. С сестрой произошла метаморфоза: она стала такой злюкой, какой я её раньше не видела. Что повлияло на неё, может, и ей не было известно. Шла Великая Отечественная война, мой эвакогоспиталь, где я проработала семь месяцев медсестрой, отправили в прифронтовую полосу. Я осталась без работы, меня не взяли, я была очень маленького роста, начальник побоялся, что буду обузой. Велел завершить медицинское образование. Я имела только два курса фельдшерского. Сестра пригласила, чтобы пережить трудное время. Учиться пойдём вместе, сказала она, как кончится война. Она была старше меня на два года, ближе её у меня никого не было. По приезде она приласкала меня, устроила при себе санитаркой. И тут, словно бес в неё вселился. Мы выросли в разных семьях, но были дружны. С третьего класса вместе закончили семилетку. Я и с радостью, и с горем бегала к ней, хотя мне не разрешалось бывать у неё и мамы. Это были проблемы родителей. Но теперь! Она совсем стала не та! Высокомерная, властная. Она говорила со мной только в приказном порядке, ни слова родного, ни жалости к младшей. Ежедневно она находила причину, чтобы при больных унизить меня, и не стеснялась в выражениях и даже в побоях. Корила куском хлеба, хотя я получала рабочую карточку и зарплату, пусть мизерную, правда за все одиннадцать месяцев я не видела денег. Сестра сама получала их и откладывала на будущую учёбу. Я выполняла всю чёрную работу: одна пилила и колола дрова, стирала бельё, топила печь, мыла полы. В общем, всё содержала в чистоте. Даже её мыла в бане, она не хотела это делать сама. Кроме всего прочего я ездила в Пермь за медикаментами, увозила маме в Березники муки по десять и более килограмм зараз. Делала по деревням детям прививки от дифтерии, разносила тяжело больным лекарства на дом. А если выдавалась свободная минутка у меня в больничном домике, сестра выталкивала меня к больным, для приёма. Сама в это время готовилась к экзаменам в университет. Я же, не имея диплома фельдшера, очень волновалась, как мне принять больную старушку, ведь могу навредить! Сестра не принимала моих возражений, в ход шли кулаки. И я улыбалась старушкам, входила в роль доктора. Старушки любили меня. У них я иногда спасалась от ярости сестры. Они жалели меня и подкармливали.

Жизнь для меня была адом. Кроме физических унижений сестра унижала меня морально. При всяком случае указывала на мой малый рост, на крестьянское происхождение. Себя причисляла к дворянскому роду, по маме. Меня по отцу-крестьянину. Говорила мне, что я создана для чёрной работы, что должна быть её батрачкой! Я терпела, сколько могла. Но одним вечером, после её новой вспышки гнева мне не захотелось жить! Не куда было бежать, не к кому приклонить голову.

В петлю полезть, или отравиться – не подумала. А вот вспомнила о волках. О них то и дело ходили рассказы. То учительницу съели, то ребёнка прямо от избы утащили, а собак дворовых то и дело хватали. Охотников не было, все мужики призваны на войну. Я и решила сама отдаться волкам. Пусть меня съедят! Лес подступал прямо к избе. Я бросилась туда! Я бежала, на ходу соображая, что надо запутать свои следы, чтобы не выбраться, не найти дорогу, если струшу. Я петляла между деревьями, снег по колено, бежать легко.

Вроде достаточно, решила я, уже устала. Присела на поваленную ель. Здесь буду ждать волков, свою смерть. Сижу. Смеркается. Смотрю по сторонам. Не осознанно выбираю дерево, на которое можно легко залезть. Мысль, что на нём легко замёрзнуть, вдруг пронзила меня.

И так захотелось жить! И я испугалась, что волки вот-вот разорвут меня! Я вскочила на ноги, а они уж закоченели, плохо слушаются. Бросилась бежать, что есть духу! Следы, как я их запутывала, удаляясь вглубь леса, хорошо видны, луна уже осветила лес! Я выскочила из объятий леса, прямо в сени и на спасительные, тёплые полати! Завернулась в одеяло, согрелась и сладко уснула.

Сквозь сон вдруг слышу, плачь и причитания сестры: «Шурочка, Шурочка, где ты, где ты? Что ты придумала?» – и всхлипы… Я подняла голову, выглянула с полатей и спрашиваю: «Что случилось, Рита? Почему ты плачешь?» Плачь оборвался, сестра подняла на меня голову: «Ах, вот ты где! Я тут всё обыскала, из-за тебя, паршивки!» Сестра мигом оказалась на полатях, её острые, крепкие кулаки то и дело наносили мне ощутимые удары. Я защищалась, как могла. А потом судьба разлучила нас. Мне сильно хотелось жить. Я сбежала!

У нас в Дедюхино во времена моего детства жили два мужика. Отец и сын, папины знакомые. Иногда они вместе с папой брали подрядом рубить дома для вновь строящихся. Отец и сын были похожи. Похожи были внешне и походкой, и поведением. Оба ходили всегда вместе, всегда пьяненькие, и курили одинаковые «козьи ножки» – это по-особому свёрнутые папиросы из самосада. Никто, никогда не называл их по имени, или фамилии. Их звали «коршунами». Да они чем-то и напоминали птиц: носы имели острые, глядящие вниз, как бы прислушивались к разговору отца с сыном. Папа так же без них называл их птичьим именем, как было принято.

Как-то, летним днём, с подружками, было нам по семь и восемь годов, мы играли на большом деревянном, только что выстроенном мосту через нашу речку, разделяющую посёлок на две части. Мост красиво изгибался дугой, возвышаясь серединой. Он стал излюбленным местом для наших игр сразу же, как только появился.

Вдруг идут отец с сыном, идут не спеша, пьяненькие, дымят «козьими ножками», помахивают топориками. Откуда, и куда путь их, нам не ведомо. Подружки на них не обратили внимания, меня же лукавый попутал, за язычок дёрнул: «Коршун, жопу сморщил!» – крикнула я в озорстве. Младший из двух встрепенулся, отыскал меня мутным взором, взревел во всю силу горла: «Убью!» Поднял топор для смертельного удара и кинулся на меня! Я, было, не поверила, что угроза нешуточная, на какой-то момент окаменела, ведь я не понимала, что, возможно, нанесла смертельную обиду отцу и сыну, ведь все их так называют, только без них. Но раздумывать было некогда, вижу – мужик не шутит! Ноги мои сорвались с места и понесли меня прочь! Не бегу – лечу! За моей спиной топот тяжёлых сапог и крик: «Убью!» От моста я пролетела проулок, вылетела на нашу широкую улицу, надеясь, что кто-либо помешает мужику бежать за мной. Одна надежда на спасение была – это успеть добежать до папиной мастерской на соль-заводе. Я летела стрелой из лука! Топот становится медленнее, тише. Мужик явно устал, тяжело дышит. У меня же сил – хоть отбавляй, бегу не оглядываясь. Топот совсем прекратился. Оглянулась. Мужик отстал далеко, стоит и грозит мне вслед кулаком. Я прибежала к папе и ему всё рассказала. Папа, когда смеялся, всегда запрокидывал голову назад. И сейчас он дал волю смеху. Успокоившись, сказал: «Никогда больше не говори неприятности людям. Могут побить, а то и покалечить». А этих «коршунов» остерегайся.

Я несколько лет потом обходила их стороной, не могла забыть страшный топот за спиной и блеск топора…

Военный, 1944 год. Январь. День выдался на редкость дивный: «Мороз и Солнце» – как у Пушкина в стихотворении. Я сижу на деревянных ящиках, на санной подводе. Подвод три, и возчиков три. Один из них долговязый парень, больной туберкулёзом, поэтому не взят в армию. В тылу, в деревне он мужик, что надо. Всё может. Бабы и девки от него без ума. Я хорошо знаю его мать, нашу больную, готовлю для неё сердечные отвары и приношу к ней домой. Она не в состоянии ходить. Дни бедной женщины сочтены. Но столько в ней доброты, ожидая меня, она из последних сил для меня готовит оладушки на огне русской печи. Они такие пышные и румяные, а с холодной сметаной просто объеденье. Женщина приветлива и даже весела. Не верится, что её скоро не станет… И сын её, Санко, так же нездоров. И на вольном воздухе среди полей и лесов живут хвори!