Какие у них с бабушкой были отношения, не знаю, но тётя Катя никогда не приглашала к себе мать и у нас ни разу не была. Папа с мачехой однажды съездили к ней в гости. Я очень просилась с ними, но меня не взяли, не во что было одеть. Только куклу мою резиновую маленькую, подарок невестки Анюты забрали у меня, чтобы подарить моей маленькой кузине, которую мне не довелось узнать.

С папой отношения у бабушки были тоже натянутые, и умерла она, не повидавшись с дочерью. Жаль, я была мала и глупа, не расспросила папу, почему всё так сложилось в их жизни? Глупо.

Ко мне на приём пришла женщина, доярка из ближней деревни. Я указала ей на стул, чтобы больная присела возле меня. Она не сказала ни слова, держа правой рукой сложенный вчетверо платок, закрывала им всю нижнюю часть лица. Истории болезни, иначе говоря, медкарту, как в городских больницах, на больных не заводили, записывали всё о больном в журнал приёма. Я приготовилась записать и выслушать жалобы больной. Она молчит. Несколько раз спрашиваю фамилию, имя – молчит. Платок не убирает от лица. Тогда я отвела её руку с платком и увидела, что лицо женщины искажено странной гримасой: рот полуоткрыт, нижняя челюсть отведена в сторону, странный оскал зубов поразил меня. Никогда ещё в практике не видела такого!

Женщину знала, но не могла вспомнить ни её фамилии, ни имени. Тихонечко расспрашиваю её, что и как произошло, у неё слёзы из глаз, мычит, ничего не понять. Стараюсь дать ей успокоиться, не тормошу, уткнулась в журнал, делаю вид что читаю. Вдруг над моим ухом звучит весёлый и громкий смех, не просто смех – хохот! Поворачиваю голову к больной – она вся преобразилась! Глаза, только что печальные, в слезах, теперь светились весёлыми голубыми лучами.

«Вправила! Вправила! Сама вправила!» И заразительно хохочет. Я не сдержала своих эмоций, молодость и поведение больной меня рассмешили, я вместе с больной безудержно смеюсь! Ведь поняла причину, что привела ко мне женщину, нельзя было давать ей так веселиться, шевелить челюстью, ведь у неё был вывих нижней челюсти! Нужно было сразу наложить фиксирующую повязку. Но у меня ещё не было опыта на все случаи превратностей жизни. Я не успела спросить фамилию, имя. Челюсть снова выскочила из суставов, прежняя гримаса исказила лицо. Из красивого лица смотрела неузнаваемая маска, слезы катились, падая на грудь. Меня мучили раскаяние и стыд, я не могла простить себе своё недавнее поведение. Пытаюсь вместе с больной вправить челюсть. Не я, не она не можем этого сделать! Не можем. Взяла бумагу, чтобы написать направление в районную больницу к хирургу, больная не может произнести свою фамилию. Я говорю, что придётся ехать с моим направлением, без вписанной её фамилии.

Она согласно кивает головой, берёт мою бумажку, снова закрывает лицо вновь вынутым из сумки платком, и уходит. Мне стыдно и горько, жаль беднягу. Ей ехать тринадцать километров до райбольницы, трястись в кузове грузовой машины. Автобусного сообщения ещё не было с районным центром. Больная не попрекнула меня, когда мы вновь встретились, не смеялась уж так, как тогда, заразив меня своим смехом, улыбалась приветливо. Смеяться с открытым ртом запретил ей хирург, связки суставов нижней челюсти по какой-то причине ослабли. Мог появиться, так называемый, «привычный» вывих. У некоторых людей такое встречается. А посмеялись мы с моей больной тогда здорово, от души!

Ах, молодость! Ах, юность!.. Всё тебе в розовом свете, всё смешно!

Всю дорогу мы смеялись, и всё было над чем! Мы – это стайка девчонок по пятнадцать лет каждой. Мы студентки-медички, первокурсницы Березниковского фельдшерско-акушерского техникума. Наша дружба с детского сада. Мы все из Дедюхино, что в семи километрах от города. Мы бежим после занятий домой. Семь километров нам не помеха. Путь лежит по железнодорожной ветке, она не одна, по обе стороны запасные пути, стрелки, маневрирующие паровозы. Кучи смоляного снега вокруг столбов. На дворе месяц март 1941 года. Ходят слухи о близкой войне с немцами. Вечерами дома говорят об этом взрослые.

Утешают друг друга тем, что ямы овощные глубокие, отсидимся! Жизнь идёт! И мы бежим по ней. Нам смешно! Столько надо рассказать друг дружке, не хватает семи километров! Наши взгляды привлёк стоящий на стрелке паровоз. Из трубы чуть-чуть дымок вьётся, в оконце смотрит на нас паренёк, так измазан сажей, только зубы сверкают.

Он улыбается нам. И нам бы улыбнуться ему! Так нет же! Мы обсмеяли его, его паровоз, его грязную рожицу. Всей ватагой подняли такой хохот, крики. Мы даже пляску устроили перед парнем, уставшим от тяжёлой работы, а может и не обедавшим ещё. На миг его лицо скрылось от нас, и вдруг – о боже! Загремело, загрохотало! На нижней части паровоза открылось отверстие, и фонтан пара с рёвом полетел на нас! От неожиданности мы не поняли, что это не опасно, что это ответная шутка парня на наше подтрунивание над ним, мы всей ватагой от испуга тут же, у самого паровоза, оказались в высокой куче смоляного мокрого снега, собранного у столба. Кто-то из нас уткнулся в снег головой, у кого-то торчала только голова, вымазанные рожицы, широко раскрытые глаза и закрытые рты, только что осмеивающие парня! Вот уж как хохотал над нами паренёк! Как он сумел унизить нас! Не сразу мы сообразили, что это его ответная шутка! Как побитые, мы вылезали, отряхивались. А парень хохотал!

Не зря говорят, что хорошо смеётся тот, кто смеётся последним! Много раз мы ещё бегали этой дорогой – другой не было, но над паровозниками больше не смеялись. Зауважали! Техника!

Я с семьёй проживала на станции Менделеево, работала на прежнем месте фельдшером уже не один год, была кой-какая практика, но на всякий жизненный случай ни какой практики не хватит. Летней ночью прибегает за мной акушерка, жила она на поселковой почте, её муж служил начальником и предоставлена ему там была комнатка. Парочка была бездетна, места на двоих хватало. Прибегает она ко мне, а ночь светлая, летняя, тёплая. Плачет моя акушерочка, пойдём, говорит, скорее. У меня на почте умирает мужчина, почти уж не жив, минут двадцать назад приполз ко мне… Побежали. Сумка скорой помощи у изголовья кровати. Примчались! В прихожей почты деревянный диван. На нём лежит мужчина во весь диван растянулся, значит высокий. Руки подняты к потолку, слабым голосом молит бога принять его душу. Схватила пульс – еле уловимая ниточка! «Что беспокоит?» – спрашиваю. «Весь умираю» – тихо прошептал. Скорее щупаю живот, чтобы снять или поставить диагноз острого живота. Живот плотный, как доска, ничего не прощупаешь. Щупаю ступни ног через шерстяные носки – ноги холодные, совсем закоченевшие, дерево деревом! Какой диагноз поставить? Ничего не пойму. А время к трём ночи подходит, скоро последний ночной пригородный поезд до Верещагино. Там межрайонная больница принимает наших больных. Живо подняли на ноги всех медиков, больного на носилки и бегом к поезду. С вокзала связались с Верещагино, чтобы со своими носилками встретили, а мы в обратный путь тем же поездом. Все двадцать минут дороги больной предлагал душу богу. Я трепетала, как бы не умер в пути. Приехали! Пока жив!

У вагона нас встречают носилки. Вынесли больного, чтобы передать с рук на руки. Луна осветила платформу вокзала. Больной уже снят с наших носилок, мы влезаем в вагон с чувством исполненного долга. Вдруг медики на платформе с почти уже положенным на носилки больным, закричали нам во весь голос: «Кого вы нам подсунули? Ведь это Овсянников! У него везде протезы, он с войны инвалид, он нам житья не даёт! Забирайте обратно!» И стряхнули его с носилок.

Поезд тронулся, мы удаляемся от вокзала. Из окна видим, как наш инвалид Великой Отечественной Войны барахтается на земле, а медики с носилками убегают прочь от него. Нам уже и не выскочить, да и поместить-то некуда. У нас всего две родильные койки. Позвонила по приезде на свою станцию коллегам в Верещагино, почему так отнеслись к нашему больному? Говорят, что много раз оформляли его в дом инвалидов – сбегает! А нам, медработникам в больнице от него житья нет! Всю жизнь я вспоминала этот случай. Душа болела за одинокого, изуродованного войной, человека. И за свою неопытность было стыдно. Протезы ног не распознала, кожаный бандаж приняла за напряжённый живот. Разбуженная от сладкого сна, я была введена в заблуждение общим видом больного. Больше, не видя всего больного раздетым, диагноза не ставила. Урок на всю жизнь! И долго в ушах раздавался вслед нам издевательский хохот нашего Овсянникова. Видимо, такие шутки как-то скрашивали его одинокую, загубленную жизнь.