– До свидания! – попрощалась она с бабой Фаей, проходя мимо кухни.

Та с удивлением проводила её взглядом, ничего не сказав.

Выйдя на площадку, Настя попыталась запихнуть листовки в карман плаща. Часть из них выскользнула на пол. Услышав голоса с улицы, она спешно бросилась их собирать. Последние подобрала, когда в подъезд вошли двое мужчин, которые тут же попытались с ней познакомиться.

Напуганная и взволнованная Настя быстрым шагом направилась к выходу. Но в этот момент снаружи начали затаскивать огромный комод. Четверо грузчиков в сопровождении маленькой, полноватой женщины в шляпке-клош с натужным пыхтением протискивали его через дверь.

На громкий скрежет вышла баба Фая. Мельком посмотрев на комод, её взгляд неожиданно упёрся в те самые злополучные листовки и в есенинскую тетрадку в зелёном коленкоре. Их держала в руках только что проскользнувшая мимо неё девушка, которая о чём-то переговаривалась со стоявшими у стенки незнакомцами.

По ступенькам быстро спустился мужичок в старенькой жилетке. Это был известный всему дому запойный Васька Косицын, с третьего этажа. Увидев бабу Фаю, он, выпучив глаза и показно качая головой, начал жаловаться на происходящее:

– Вот, смотри, Яковлевна. Смотри, что Нинка моя малохольная вытворяет. Хлам всякий в дом тащит!

Та, на кого он указал, обиженно вздёрнулась и возмущённо затараторила, чуть не плача:

– Никакой это не хлам. И не смей… Это… Это память мамина!

– Память! Да я и без твоей вот этой памяти, – и Васька стал остервенело бить руками по комоду. – Без этой вот памяти тёщу свою «любимую» ни в жисть не забуду. Все годы! Все годы она изгалялась надо мной, как хотела, – и он стукнул кулаком по боковой стенке с такой силой, что грузчики не удержали комод и отпрянули в стороны. – Одного только понять не могу! Ну почему у всех нормальные… У всех нормальные, а мне жена дура досталась?! А?! – он, раздосадовано махнув рукой, вновь неприязненно глянул на комод и пнул его ногой.

– Правильно! Правильно, Вася, я – дура, – обиженно выкрикнула его жена Нинка, придерживая на голове шляпку. – Да, настоящая дура! Потому что, если бы вышла замуж за царя, была бы царицей. А так… Так… За кого Вася пошла, той вот и стала… – и она, недовольно подбоченясь, грозно глянула на грузчиков. – А вы что тут уши развесили? Уработались уже, да? Из сил выбились? Упахались бедные. Ну, что уставились?! Несите!

Комодная процессия под бурное сопровождение семейного скандала начала медленно подниматься на второй этаж. Настя улыбчиво продолжала переговариваться с двумя мужичками. Баба Фая вновь пристально и неприязненно посмотрела на неё и на зелёную коленкоровую тетрадку. Ей было обидно, что дорогие для неё «есенинские листочки», которые помнили её молодость, неожиданно оказались в чужих руках. Она тяжело вздохнула и затворила за собой дверь квартиры.

А уже через несколько минут к ней нагрянули незваные гости. Кагэбэшная группа во главе с Дименковым и понятыми, после мимолётного представления, бесцеремонно проследовала по коридору. Вместе с ними пришёл и жэковский слесарь. Но они его тут же отпустили.

Баба Фая поначалу воспротивилась вторжению с Лубянки, но, когда увидела, как они открывают дверь ключом Вадима, препятствий больше уже не чинила. Молча стояла, прислонившись к притолоке. Потом тихо спросила:

– Что с ним? – но ответа не получила.

А минут через двадцать Вержицкий встретился с ней взглядом и увидел, что она смотрит на него с брезгливым презрением. Он стыдливо поставил взятую книгу на полку и вышел в коридор.

Дименков в этот момент ногой открыл дверь в подсобку и грубо спросил у бабы Фаи:

– А это что здесь за бардак такой, старуха?! А? – не услышав ответа, он требовательно скомандовал. – Ты поройся тут, Вержицкий, а то, видишь, гражданочка гостеприимством нас не жалует. Нос от нас воротит.

Тот вдруг решительно подошёл к Дименкову и тихо, но требовательно спросил:

– А у нас вообще ордер на обыск есть?

Дименков поначалу опешил от такого вопроса, словно получил удар под дых, но затем, собравшись, властно потребовал:

– Ну-ка, пойдём выйдем! – и уже на лестничной площадке злобно заорал. – Ты что, пацан, себе позволяешь?! Ты думаешь, когда в машине ехали, я ничего не понял?! Про то, как цыган лошадь… Ты что же хочешь сказать, что это мы, значит, людей без свободы жить приучали… Да?! А теперь… – и Дименков в ярости схватил его за грудки. – Щенок! Я – офицер, понял! И выполняю приказы. А приказы не обсуждают…

– Руки уберите, – спокойно сказал Вержицкий. – И вы мне так и не ответили: ордер на обыск…

– Да ты же сам видел: эта пигалица из прокуратуры в магазин за курями побежала… Надо будет, оформим! – убирая руки, возмущённо сказал Дименков. – А сейчас ты пойдёшь и всё сделаешь, как положено… Иначе вылетишь из органов… Это я тебе обещаю.

– И я вам обещаю, что напишу рапорт о проведении незаконного…

– Кому? Служишь, спрашиваю, кому? Родине или шелупони этой? Видимо, ты не понимаешь, что мы здесь как на войне. Кто кого: понятно тебе!

– А мне давно всё понятно! Только я уже был на войне. Но она почему-то называлась интернациональным долгом. А теперь говорят: всё, выводим войска из Афганистана, потому что решение было ошибочным… А раньше только эта «шелупонь» и выходила с протестом на Красную площадь. Больше никто…

– Слушай, Вержицкий, ты когда-нибудь шоколад швейцарский ел? – неожиданно спокойно спросил Дименков.

– При чём здесь…

– При том, что этим «узникам совести» передачи в Лефортово носили… Пакеты с колбасой салями «майдэ ин не наша» и швейцарским шоколадом. А их семьям пособия присылали из зарубежных фондов… И эта Новогорская тоже жрала швейцарский шоколад… Так что Родину они за тридцать сребреников продали. Точно также как и те, которые в шестьдесят восьмом на Красную площадь вышли. Они же потом почти поголовно оказались очень хорошо устроены за границей. Может, шваль эта только ради этого и выходила? А лозунг, с которым они стояли: «За нашу и вашу свободу»… Ты, знаешь, Вержицкий, что это за лозунг?! Этим призывом поляки ещё в царские времена пытались поднять русских крепостных против России.

Вержицкий суетливо закурил и тяжело вздохнул.

– Дай и мне, – попросил его Дименков, указывая на пачку сигарет. – Не курю, но… Ты пойми, что если перед тобой враг, то и ты должен с ним поступать как с врагом. Ещё Ленин говорил: «Морали в политике нет, только одна целесообразность», – Дименков закурил и тут же стал давиться хриплым кашлем. Он бросил сигарету на пол и начал тщательно затаптывать её ботинком на кафельном полу. – А Дзержинский учил, что нового человека нужно создавать пролетарским принуждением. Понял?! Принуждением, а не убеждением. Это политика, ясно тебе?! А инструментом в ней всегда являются люди… И жаловаться на меня я тебе не советую… Себе же хуже сделаешь…

– Дзержинский ещё, кажется, говорил, – глядя в сторону, произнёс Вержицкий, – что в органах могут служить или святые, или подлецы… Мы на каких сейчас больше похо…

Дименков резко придвинулся к Вержицкому и схватил его за отворот пиджака, но сказать он ничего не успел. Дверь квартиры приоткрылась, и выглянувшая баба Фая громко позвала:

– Чай пить идите! А то эти, крендель-мендель, без вас отказываются.

Дименков вошёл, взял в руки протокол, быстро его просмотрел и с недовольством сказал понятым, которые уже расселись за столом:

– А вы, гаврики, что здесь ещё забыли? Расписались и разбежались!

Те попытались возразить, но Дименков жёстко скомандовал:

– Свободны, говорю!

Они пили чай с вареньем. Пили молча. С сухими-пресухими бубликами. Один из них Дименков долго размачивал в чае, но, когда попытался его откусить, раздался отчётливый хруст, и он, моментально скривившись от боли, схватился за зуб. Все на него сочувственно глянули, но он, делая вид, что ничего особенного не случилось, встал и подошёл к дальнему углу комнаты. Там на коричневой этажерке, прикрытый кружевной салфеткой, стоял старый чёрный телефон. Дименков, сбросив салфетку, поднял трубку и удивлённо прислушался к громкому гудку: