– Ну не всё, но жить в общем можно… Преподаватели вот некоторые мне не нравятся, – стал с простодушной искренностью рассказывать Чарышев. – Не нравится, что в магазинах очереди. Но это же временно…
– Ага! Семьдесят лет уже «вре-мен-но»… – с грубоватой ехидцей отреагировала Лера. – Власть уродов в очередной раз начинает рассказывать сказочки про белого бычка. А ты веришь! Вместо «великого товарища Сталина» и «дорогого Леонида Ильича» теперь «дорогая перестройка», – Лера болезненно закашлялась и затем, с трудом дыша, недовольно продолжила с нарастающей яростью в голосе. – Только если это действительно «гласность», почему эти архаровцы на таких, как я, облаву устраивают? Я что убила кого-то?! Или с ножом по улицам бегаю?! Такую «гласность» они по своему телевизору не показывают… Ты Архипа, кстати, читал?
– Кого? – растерянно спросил Вадим.
– Солженицына, – пренебрежительно пояснила Лера. – Книга у него такая «Архипелаг ГУЛАГ».
Неожиданно в приоткрытую форточку с улицы донёсся урчащий звук моторов. А затем окно осветилось очень ярким светом фар. И этот свет становился все ослепительнее и ослепительнее. И вместе с ним нарастал приближающийся гул двигателей. А по стенам неторопливо поползли в разные стороны огромные расплывчатые тени.
Лера испуганно попятилась от окна. Тени быстро стали обретать резкие очертания и ускорились в движении. Стало отчётливо видно, что висевшие на окнах «шторы» на самом деле были постиранными обрывками транспарантов. На одном красном полотнище отчётливо читалось «СЛАВА», на другом – «ТРУДУ!»
Четыре «Волги», одна за другой, подъехали к дому. И тут же стали сдавать назад, припарковываясь возле бойлерной. Одна из машин остановилась прямо напротив его окна.
Гул двигателей стих. И в тишине какой-то мужичок с верхнего этажа истерично прокричал в форточку пьяненьким голосом:
– Разъездились, к чертям собачьим! Козлы долбанные! А мне, может, вставать завтра в четыре утра…
– А у тебя здесь как на демонстрации, – кивая на шторы, сказала Лера, с трудом пересиливая дрожание в голосе.
– А-а-а! Этим добром тут вся подсобка забита, – успокаиваясь, пояснил Вадим, показывая на дверь. – Там в каморке всякого хлама этого навалом… – и он, подойдя вплотную к Лере, шепнул на ухо. – Там даже портрет Сталина есть, – и он нежно поцеловал её в шею.
Лера безучастно отстранилась. За окном мелькнула тень, послышался резкий скрип опускаемого стекла в машине.
– Докладывай! – сказал кто-то, зевая.
– По описаниям – она!
– Новогорская?
– Так точно! И ещё с ней видели какого-то парня…
– Этот-то откуда ещё взялся?! Её же на Пушкинской потеряли… Одна была. Ладно, иди. Надолго ещё у вас?
– Мы уже всех почти здесь обошли…
– Хо-ро-шо…
– Только вот…
– Что ещё?!
– Некоторых жильцов нет дома или не открывают, и мы не можем… Не можем…
– Что ты мямлишь как…
– Листовки изъять не можем.
– Ну так взламывайте! Или этому тоже учить вас надо?
– Разрешите выполнять!
– Давай…
По шторам снова мелькнула тень, и затем послышался приглушённый разговор из машины:
– Как она всех замотала эта Новогорская! Ты, Семёныч, не видел её? – второй голос звучал невнятно и невозможно было разобрать ответа. – Завтра тебе специально покажу эту девственницу дробонутую… Закобенила она уже всех… Говорит: «Хочу, чтобы в этой стране жили как в Америке»… Да предлагали ей! Не хочет стерва уезжать ни в какую! Представляешь, она Дименкова спрашивает: «Шнурки, которыми дела перевязываете, вы их… – Нет, правда, так и говорит. – Вы их с расстрелянных диссидентов снимаете?» – и из машины раздался громкий циничный гогот. – Ага! И бантики ещё будем повязывать…
– Я пойду чайник поставлю, – прошептал Вадим. – А ты раздевайся. Не парься в своей болонье.
– Подожди, – строго остановила его Лера и ещё ближе подошла к окну.
– …А следователю она, ты не поверишь… Она ему оценки по русскому языку ставит… – отчётливо донёсся голос из машины. – Не-е-е… Она, когда протокол подписывает, пишет: «С моих слов записано верно, но с пятью грамматическими ошибками». После чего ставит тройку или двойку и расписывается. Дура, блин! – и вновь из машины послышался хамоватый гогот.
В щель между шторами было видно, как из машины полетел «метеоритиком» окурок и тут же раздался снова неприятный скрип закрываемого стекла. И вновь стало тихо.
– Это они про меня…– пристально посмотрев на Вадима, еле слышно сказала Лера.
– Что «про тебя»? – не понял он.
– Фамилия моя – Новогорская, – недовольно буркнула она.
– Твоя? – спросил поражённый Чарышев. – И это вот всё из-за… – и он показал рукой сначала на окно, а потом на Леру. – И… И у тебя, правда, два высших образования?
– Правда. И ещё два тюремных срока и одна психушка с диагнозом «вялотекущая шизофрения».
– У те-бя… За что?
– Наверное, за то, что думаю не так, как им хочется… – неспешно начала говорить Лера. – А мне вот хочется, чтобы строй их говёный рухнул в этой стране. Чтобы больше они не издевались над людьми в психушках. Чтобы…
– Над тобой тоже? – сочувственно спросил Чарышев.
Лера кивнула:
– Только у них это называется лечением. Самое безобидное, когда тебя пичкают трифтазином без корректора, – она стала говорить нервно, быстро и прерывисто. – Это такие таблеточки жёлтенькие. Хочешь спать и не можешь заснуть. Стоишь и не можешь стоять. Начинаешь читать и тут же ничего не можешь вспомнить из прочитанного. А потом наступает жуткая депрессия. Когда тебе всё-всё безразлично… Всё-всё, – её глаза расширились, рот задрожал, и она негодующе выкрикнула. – Фашистский режим! Хуже фашистов!
– Ты только ерунды не пори! – впервые в полный голос возразил Чарышев. – У меня в войну отец сидел в фашистском лагере… И чудом жив остался. А дядька из Ростова в нескольких километрах погиб от нашего дома… А мать в оккупации, когда ещё совсем девчонкой была, так настрадалась и натерпелась от немцев…
– Слушай, заткни ты этот свой квасной патриотизм знаешь куда?! – неожиданно резко выпалила Новогорская, ненавидяще глядя на Чарышева. – Прикрываетесь им каждый раз, как банным листом. А правда в том, что эти ветераны твои… Что заслужили, то и получили! Потому что вели себя как быдло при Сталине!
– Это при чём… Это не имеет… – взволнованно заговорил Чарышев, размахивая руками. – Это абсолютно здесь ни при чём… Ты не понимаешь… При чём здесь…
– При том, что психология у вас у всех рабская! – истерично выкрикнула Новогорская. – Народ недоразвитый! Всё позволяете с собой делать! Холопы! Быдло! Идиоты клинические! И ты – типичный потомок этих выродков…
– А зачем же ты тогда этому народу «недоразвитому» листовки в почтовые ящики распихиваешь, если сама не веришь в него?! – возмущённо закричал Чарышев, машинально включая в комнате свет. – И я тебе ещё помогал… Дурак! Ой, дурак… Если бы я знал…
– Слушай, иди ты в задницу со своими этими знаниями!
– Сама иди! Раскомандовалась тут!
– Вот он, выходит, какой, наш Вадечка, – мальчик пристойненький, правильный, – со слащавой издёвкой произнесла она, горделиво подняв голову. И тут же заорала во всю глотку. – Только не знает этот Вадечка, что даже в тюрьме для таких вот слизняков трусливых, как ты, место отведено только возле параши! Понял?! – и Новогорская, оттолкнув Чарышева с прохода, будто ошпаренная выбежала из квартиры.
Чарышев, сражённый происшедшим, стоял посреди комнаты.
Дверь подъезда хлопнула так, будто раздался оружейный выстрел. Он вздрогнул и, услышав донёсшийся со двора крик, подошёл к окну и резко отдёрнул штору.
– Ну что, чекисты сраные! – стоя перед машинами, провокационно орала Новогорская. – Лакеи партийные! Вы хоть что-нибудь способны по-человечески сделать?! – и она, схватив небольшой камень, неумело бросила его в сторону «Волги», из которой уже выскакивали гэбисты.
Первым к ней подбежал коренастый человек и резко потащил её за рукав. Новогорская отмахнулась. Затем гордо вскинула голову и, глядя на окна дома, крикнула:
