«Елисей видит сон: злые люди везут Елисея…» Елисей видит сон: злые люди везут Елисея по осенней тайге, за которой иная тайга. Там живёт рыба-скит – сухопутная рыба – под серым непрерывным дождём и, нахохлившись, бродят стога, навещают друг друга, сбиваются в стаи пингвиньи… Бьёт хвостом рыба-скит по растёкшейся тусклой воде. А внутри у неё Просветлённые лепят из глины чёрных бабочек Чжоу, летящих во сне и во тьме. Злые люди кричат: «Вылезай, Елисей, из повозки! Это гиблое место придётся тебе по душе». Он откроет глаза и упрётся коленями в доски, станет мокрой травой, чёрной бабочкой в сером дожде. «Марина вьёт из Мориса верёвки…» Марина вьёт из Мориса верёвки, затягивает Мориса в узлы. Её глаза – две жуткие воронки, а меж зубов – раздвоенный язык. Она его не держит за зубами. И Мориса не держит: скатертью дорога… До чего же он забавен — стоит на месте, говоря: «Адью». Проносятся стремительные птицы с кровавыми ошмётками в когтях. Лежит в засаде хищник тигролицый, отец изголодавшихся котят. Деревья наклоняются к беседкам. Кромсает тучу серебристый нож. Куда ни ткнись – натянутая сетка; не перепрыгнешь и не разорвёшь. Поэтому, а может, по-другому, так или эдак, эдак или так… Купил у старой ведьмы мандрагору, да позабыл, что делать с ней, простак. Стоит теперь, болванчиком кивает, адьюкает, а с места ни ногой. Марина ничего не забывает. Марина убивает, дорогой. Марина Марина курит, стоя у окна. Марина или, может быть, Ока впадает в шум гостиничный, сшибая столы и стулья, синими шипами пронзая коридорного, пока я думаю – ни слова о Мари… Спасаются наружу комары. Вздыхают липы. И почтовый голубь несёт письмо в потусторонний город, съезжающий с Кудыкиной горы. Там, воротясь со службы, имярек конверт разрежет и увидит снег, сирень в цвету и дуло пистолета, нащупавшее ямку у виска, поскольку не Марина, а тоска стоит в снегу и пишет это лето. И будет адресат ревнив и жёлт лицом, но, вероятно, не нажмёт он на собачку – станет жать на жалость, чтоб у Марины челюсти разжались, и лёд январский превратился в мёд. Тогда-то на сетчатке двойника и заискрится женщина-Ока. И полдень, заполняющий каюту, уйдёт на дно, в последнюю минуту метнув окурок в красный бок буйка. «Я в мальчике провижу старика…» Я в мальчике провижу старика. Внутри него зелёная река, чьи водоросли, склизки и мохнаты, похожи на пытливые канаты, обвившие купальщикам бока. Сквозь бреши в небе прибывает мрак. Не бойся, мальчик, я тебе не враг, но и не друг – давай за это выпьем. (Грифон грифону третий глаз не выклюй в чужих полузатопленных мирах.) Распад и Лету, берег, ставший дном — я вижу это не в тебе одном, как будто устье сходится с истоком и волны разворачивают дом то к западу фасадом, то к востоку. «– Не хотел появляться на свет, так…» – Не хотел появляться на свет, так и не спрашивал вроде никто. Но запомнил кленовую ветку, майский вечер и вопли котов. Как несли на руках в коммуналку, а позднее вели в первый класс. Собирали с товарищем марки, он калекой вернулся как раз из Афгана, но это спустя лет десять что ли (точней не могу). Дальше тянется то, что не тянет вспоминать. Понимаешь? – Угу. Понимаю. – Женитьба и служба. Недомолвки. Скандалы. Развод… Сам не знаю, кому это нужно. – Никому, – говорит и берёт сигарету. – А кто говорит-то? – Человек без особых примет. Сядет рядом и тут же сгорит он или, может быть, скажет: – Привет! Ты бы это… Начнём всё сначала, — усмехнётся, поправит парик… И увижу: за чашкою чая сам с собою толкует старик. Привалился спиной к батарее, дочку с зятем имея в виду; привели его в дом престарелых, а сказали, что в школу ведут. Старик схоронил трёх жён теперь уже не ходок делит квартиру с призраками и кошкой и соседи слева зовут его «кабысдох» а соседи справа «зомби» и «старикашкой» призраки оживляются по ночам щёлкают пальцами пахнут тоской и потом а потом наступает утро и огненная печать заверяет действительность или что там он поднимает к небу слезящиеся глаза и немедленно забывает зачем их поднял у него на щеке зелёная стрекоза а на подбородке вчерашний полдник он вышел за хлебом упал на газон и спит и снится ему как у окна в гостиной пыльное кресло качается и скрипит покрываясь сизою паутиной |
