Предстояние Как не призадуматься о слоге лаконичном. Сила краткой фразы умножается стократ, если с нею на устах умирает личность — Леонардо и Рабле, Гёте и Сократ. Вот, цикутой вскорости от тела исцелённый (к мудрости Сократов демократия глуха), вымолвил единственный на сотню миллионов: «Не забудь Асклепию в жертву петуха». А когда Вольтеру облегчить пытались бремя, призывали дьявола в душе не сберегать — бросил ядовито, что теперь не то, мол, время, чтобы наживать себе нового врага. Где, когда и что на посошок тебе подарят — тут уж как придётся, а со смертью не балуй, а впрочем… «Я готова, мальчики!» – сказала Мата Хари, отослав шеренге воздушный поцелуй. Может быть, конец пути и впрямь дела венчает. «Пульс пропал» – отметил Грин [7], как следует врачу. И Антуанетта: «О, простите, я случайно…» — наступив неловко на ногу палачу. Вспоминается порой о них, уже не прежних. Там никак не передёрнешь, будь ты трижды плут. Эдвард Григ сказал: «Ну что же, если неизбежно…» а философ Кант сказал: «Das ist gut». Репетиция отплытия Снилось – не снилось… В дремоте разума — прямо со сцены – спешим на пристань… Труппа сегодня проводы празднует провинциального – но артиста. Эта гастроль не дала ни рублика, пьеса, однако, стоила риска. Всех благ, добрая публика, я задержался, но здесь – близко. …Трап – убран, качается палуба. Лепту – стюарду, паспорт – в компостер. Тут ни присесть, ни поесть, и, стало быть, мы на борту недолгие гости. На́ руки – бирку с моей фамилией, медный квадратик, где даты выбиты. …Тёмную длань кладет на кормило наш перевозчик, до блеска выбритый. Звон рынды… Лики и венчики… Кто-то платочком заплаканным машет. Пляшут у бо́рта пёстрые венички с чётным числом гвоздик и ромашек. Волны забвения… Мыслей пунктиры: – Не избалован был бенефисами… – В общем-то, вовремя… Только в квартире жмется в углу стишок недописанный. В тапки хозяйские тычется мордочкой, тихо скулит в передней под вешалкой. Ни поминальной лапши, ни водочки нет недоростку осиротевшему. Впрочем, для прочих много настряпано. Милости просим всех провожающих. Вот и пирог на чистенькой тряпочке, масляным боком свет отражающий, не именинный, но и не свадебный. (Ломтик оставят – вечер-то чей?) Сосредоточься – и вот он, на́ тебе — в ласковых бликах церковных свечей. …Мой капитан, похожий на Беринга, я по воде отпускаю пирог! Может, пока что – за ним, вдоль берега?.. Что же ты держишь руль поперёк?.. Кукушка Пахнет лето смородиной, сорванным яблоком, и соседским тельцом, и привядшим сенцом, и тоскует кукушка, каким-нибудь зябликам поручившая сдуру родное яйцо. И не стоило, может быть, рифмы подвёрстывать, по банальному поводу тратить строку — столько их извели на разбойницу пёструю, бередящую душу протяжным «ку-ку». Но душа, ускользая в зелёное, влажное, где кричит-не устанет беспутная мать, полагает такие резоны неважными: приказала – и ты начинаешь считать. …И попробуй не верить кукушкам и женщинам, если глупая птица от летних щедрот долистала остаток, цыганкой обещанный, и, секунду помедлив, добавила год! И молчит… обещает большие каникулы… Но потом, ради праздника, теша сердца, оглашает Вселенскую Тайну великую, и для всех загадавших – бессмертие кликает, и кукует, кукует… уже без конца… Баллада о новом доме Наталье Борисовне Апушкиной На шумной улице в центре жила поэт. За окнами жил из стен и витрин коллаж. Хоть ноги служили плохо, но много лет она взбиралась на свой четвертый этаж. Там книжным полкам мешал старомодный шкаф, и сложно бывало тем, кто широк в кости. Там даже стул старался исподтишка изрядную долю площади обрести. А к ней ходили, писали в её альбом, был чай, стихи и беседа, сейчас и тут. Её любили многие. Этот дом охотно вмещал гостей в свою тесноту. Он с ней говорил порою про тот свет. Ну, как же без этого, коли о Слове речь. Она сомневалась, мол, есть ли что или нет — а только вернее реальность стихом беречь. Она жила, ничего не копя впрок. Ей было не просто, но светом жила душа… Она ушла, потому что пришёл срок, и сердцу уже не по силам стало дышать. Звонок из больницы, краток и деловит. Сказали недоумённо, что так и так, что утром и приезжайте, что морг открыт с такого-то часа. Квартира стала пуста. Был тяжкий вечер. Он кому-то звонил, и кто-то не мог поверить такой беде. Настало горькое «вдруг», не хватало сил принять философски обычный итог судеб. И не было легче от мысли про мир иной, и тело томил какой-то глухой гул, и он отзывался такой же глухой виной, но было поздно. И он, наконец, уснул. …Просторная комната солнцем была полна, и в нём, золотом, одиноко стоял диван. На этом диване опять сидела она, и он понимал, что на праздник радости зван. Что это начало, а не конец пути, что здесь промежуточный финиш, а не финал, и что вот теперь-то будет всегда везти!.. И он, шутя, с облегчением ей пенял: – И где Ваш скепсис? Вот новой жизни ручей, вот новый мир, и он, похоже, на ять! Она отвечала весело в том ключе, что где уж заранее схему процесса знать. Лежал за окном зелёный и свежий луг, к окну и двери пологий всходил склон, и было тепло по-летнему. Только вдруг двух женщин, по лугу идущих, увидел он. И было ясно, куда они и к кому. Они подходили споро, пока поврозь, и первая улыбнулась мельком ему, открыла дверь – и разом всё пресеклось. …При жизни она умела делать дома, и этот новый, впустивший бабку и мать, за малое время успела создать сама, чтоб было удобно в нём гостей принимать. |
