Из Риммы Аванесян Гора 1. «Кружевные утёсы, туманы лесов…» Я – армянин. Я стар, как Арарат, и башмаки мои от вод Потопа влажны. Геворк Эмин Кружевные утёсы, туманы лесов, безысходности давняя тема… Снеговым полотном закрывает лицо великан – отчуждённо и немо. Тишина и безлюдье расщелин и скал и отроги, поросшие синим… От зубчатой гряды наплывает тоска, как от ветки безлистной в пустыне. День прошёл. На горах – умирающий свет… Их томление неразрешимо. Но алмазно сияет в своём торжестве, доставая до солнца, Вершина! Охвативший полнеба, в венце облаков, на заре или в час полудённый — богоданное имя несёт высоко Арарат, Армянином рождённый. 2. «…Она, моя гора! И только армянин…»
А перед тем я всё-таки увидел библейской скатертью богатый Арарат. Геворк Эмин …Она, моя гора! И только армянин так мог сказать о ней… Сияющий коралл над дымкою равнин — её снега и льды. И первыми они вбирают краски дней. Чеканной кромки блеск тревожит и манит, чем дальше – тем сильней. Стремящаяся ввысь, далёкая, как рай, понятная, как друг — застенчиво тиха, когда скалистый край вуаль накинет вдруг. Плывущая к тебе туманная гора смыкает мыслей круг о том, что мы – бойцы, вершины – нам родня, а память – наш оплот. И мудрости отцов – священного огня — у нас не отберёт вся боль сердечных ран, что каждому из нас судьбою суждена. И кровью запеклись – печаль армянских глаз, святые имена… Далёкая мечта, томящая всегда, настолько велика, что канувшие в грусть минувшие года уже равны векам. Но есть надежда в нас. Найдя у смерти брод, не сдался, не погас — творит себя народ. Он любит жизнь, и вот — живёт! Версия Когда захочет ушедший гений найти дорогу из мира тени для строк, которых не довершил, то некий автор, живущий ныне, наивно верит в своей гордыне, что это – перлы его души. Но в этот раз он простой спирит, пускай и послано это свыше, пустой тростник в камышовой крыше, и ветра прихотью он творит. Любимец муз и певец харит, он ловит шёпот, дыханья тише, и мысли тех, кто уже не дышит, но кто пером его говорит. * * * «Осенний крик ястреба» И. Бродский 1. «…Наряду с другими – и нашего брата…» …Наряду с другими – и нашего брата — поэта смущающий странностью голоса, он когда-то был persona non grata, но, возможно, был и посланцем Логоса. Из статьи о нём (для многих – кумире), написанной до того, как его похоронят: «Противостояние человека жёсткому миру осмыслено в духе романтической иронии». Уникальность этого эстетического факта обусловлена неповторимостью автора. Уберём же предвзятости катаракту и оценим факт из ближайшего «завтра». Он звучит привычному вопреки, игнорируя нормы во многих случаях, и порезаться можно на сколе строки, и висят абордажные рифмы-крючья. Он внедряется в память – и раной саднит, он какой-то жестокий секрет постиг, оставаясь при этом только одним из бесчисленных срезов реальности. 2. «…Далеко от Нью-Йорка и Сан-Диего…» …Далеко от Нью-Йорка и Сан-Диего, и от прерий, затканных ковылём, где в избытке снега – но только снега, где скребёт о мели паковый лёд, где и летом не щедро солнце к природе, а зимой – лишь складчатые миражи, иногда отрешённым сознанием бродит тот, который с бродяжьей фамилией жил; той же нации, но не из тех людей, что опять покупают в Намибии копи: препаратор фразы, поэт-иудей, безразличный к попыткам офсетных копий со стилистики нобелевского лауреата, равнодушный к всемирному «гран-мерси». …Голубой бриллиант в девятьсот каратов на канадском чёрном небе висит. Льётся чёрная тьма из Большого Ковша, сыплет с Млечной Тропы молоко сухое в эту тьму, где неровно мерцает душа, не нашедшая в жизни себе покоя. И молчания песня – как долгий вой над волнистым пространством сухого снега, под луной, ледяным бессмертьем больной… И алмазный шип – безумная Вега умножается в блеске сионских звёзд, в мириадах кристаллов, готовых вспыхнуть. Длятся тени, упавшие в полный рост, длятся скалы, лиственницы и пихты, из прорехи времени выпавший цент, — длится миг между «будет» и «только что спето», и почти не заметен рашен-акцент у равнин, облитых алмазным светом, но отсюда ближе к цепочке дюн. Там такой же снег с таким же альбедо, там он был – и был беззащитно-юн, там живет не забытая им обида — только память, без доли телесного брутто — неостывшим, давним, усталым горем… Ястребиный пух из Коннектикута порошит из туч над Балтийским морем. |
