Тихоня

воскресный день Филимон мелко шагал по многолюдному колхозному рынку, держа перед собой старенькую фуражку для подаяний. Низенький и сутулый, он, потрясывая седой бороденкой, останавливался около какой-нибудь очереди и, беззвучно шамкая беззубым ртом, крестился. Сердобольные горожане довольно-таки часто бросали в фуражку монеты. Среди медяков поблескивали гривенники и двугривенные. Филимон знал психологию людей. Он отбирал медяки в карман, оставляя в фуражке блестящие монеты. Это означало: посмотрите, что добрые люди подают беспомощному старику; не стыдно, — кладите малоценные медяки. И тонкий психологический расчет имел силу.

Филимон попрошайничает давно, поди, лет десять. Много раз его забирала милиция, но, повозившись и постращав посадить за бродяжничество, отпускала. Дважды попрошайку собирались отправить в дом престарелых, но, уступая слезным просьбам старика, откладывали на потом.

Городской милиции и в голову не приходило, что безобидный на вид старикашка имел другой, более доходный промысел — Филимон воровал. Но об этом можно уже сказать в прошедшем времени. В большом южном городе Филимон за кражу не попадался. Да и какая это была кража? Мелкая. Торчит у какого-нибудь растяпы из кармана бумажник, Филимон не сплошает. Лезть же глубже, внутрь пиджака или брюк, лезвием расписать материю, старый вор не решался — трясутся руки, немножко от трусости, но больше от старости и выпитого.

А было время. Еще в 20-х годах сельский подросток Филька попал в городе в воровскую шайку и так прочно завяз в этом жутком и беспощадном мире, что не сумел из него вылезти до самой старости. А она, скрипучая, подкралась и легко взяла в полон когда-то энергичного и ловкого вора-карманщика. Пять раз Филимон отбывал сроки в тюрьмах и лагерях, а когда бывал на воле, разъезжал по крупным городам страны и, если где удавалось прописаться, жил, как правило, по чужим паспортам. И, вероятно, оттого, что женщин на своем веку видел много, семьей Филимон так и не обзавелся.

И вот теперь, когда старому вору перевалило за шестьдесят, а по внешности ему можно было дать все восемьдесят, задумался он над своей собачьей жизнью. И стыдно было себе признаться, что не заметил, как прожег лучшие годы.

Нельзя сказать, что Филимон ненавидел Советскую власть, но и доброго слова он о ней нигде и никому не высказывал. Что она ему, человеку из блатного мира, дала? Да ничего приятного. А что дал Советской власти Филимон? И к этому вопросу профессиональный вор подходил объективно: ничего полезного.

Пенсию старик каким-то образом выхлопотал. Однако не умел он жить экономно: пенсионных денег хватало ненадолго, с выпивками — на неделю, не больше. Пил и кормился Филимон в основном за счет милостыни. Ночевал на окраине города в ветхой глиняной времянке, брошенной кем-то за ненадобностью. Старика в общем-то устраивало это крохотное жилище, отдаленное от шумных и чистых улиц. А главное, кладбище с небольшой церквушкой — рукой подать. Ведь если толком разобраться, то и оно дает Филимону какой-то доход. В большие религиозные праздники собирал он здесь подаяний не меньше, чем в воскресные дни на рынках. Не брезговал старик и цветами, живыми и искусственными, бережно уложенными на могилах. Им же, прихожанам, и продавал он по дешевке эти цветы на другой день у входа на кладбище.

Так бы тихо и скверно докоротал старый вор свою жизнь, если бы в это памятное ему воскресенье не встретил Козла.

Тот объявился нежданно-негаданно. Бросил в протянутую фуражку металлический рубль как бы между прочим спросил:

— Давно, отец, в бога веруешь?

— С войны… с войны проклятой, — привычно соврал Филимон. — Как всю семью расстреляли…

— Отойдем! — властно сказал подошедший и направился к туалетной. Филимон покорно засеменил вслед.

— Н-да! Времечко! — рассматривая попрошайку, произнес Козел. — Что оно с людьми делает! Не узнаешь, Тихоня?

Филимон, услышав свою давнишнюю воровскую кличку, вздрогнул, виновато заморгал слезливыми глазами.

— Всмотрись, вспомни, — интриговал собеседник.

— В пасть тебя! — всплеснул руками Филимон. — Козел! Домушник! Вот это встреча! — старик завертелся около давнишнего приятеля.

— Ша! Не наводи крючков! — урезонил Козел.

— И ты не завязал? — глаза Филимона блестели радостью. Он пытался вспомнить, когда последний раз видел своего знакомого.

— В сороковом, в Одессе-маме, — подсказал тот.

— А ты, вижу, по-прежнему живешь красиво, — заметил Филимон, рассматривая опрятно одетого и еще довольно-таки крепкого человека, с коим связывала его лет десять опасная воровская жизнь. — Сколько тебе?

— Пятьдесят два.

— Молодой, — не без зависти выдохнул Филимон. — И зубы целые.

— А вот ты, старикан, сел мелко, — беспощадно резанул Козел. — Доходяга!

Филимон виновато развел руками, — что, мол, с ней лютой, старостью, поделаешь?

— Крыша есть? — деловито осведомился дружок.

Филимон засмеялся.

— Выкладывай! — потребовал Козел.

— В конуре живу, как старый пес…

— Один?

Филимон кивнул.

— Устраивает. Пошли…

Из такси вышли, как только доехали до кладбища. Предусмотрительный Козел дальше решил пройтись пешочком — таксисты народ смекалистый.

Выпивали сдержанно, ели сытно. Филимону не терпелось поболтать о лихом былом, похвастаться, но приятель неохотно поддакивал, сосредоточенно думая о чем-то своем.

— Связи держишь? — угрюмо спросил гость.

— Перелетные Тихоню не забывают, — вспоминая когда-то привычный жаргон, соврал Филимон, давным-давно покинутый всем воровским миром. Да и есть ли сейчас этот мир, былые малины, старый карманщик не знал.

— В городе, толкую, свои есть? — переспросил собеседник.

И снова Филимон соврал. Стыдно было признаться, что никто из воришек в этом городе с ним не якшается.

— Есть, но зелень одна…

— Паспорт нужен, — потихоньку раскрывался Козел. — Паспорт с местной пропиской. Но чтоб возраст и вывеска подходящими были…

— Это можно, — опрометчиво пообещал Филимон, а сам подумал: «Где я ему возьму? Заново надо искать щипачей».

— Завтра нужен, — назначил срок гость.

— Повременишь, — оттягивал время Тихоня. — Фрайера сходного не сразу сыщешь. Да и работнуть надо чисто.

— Завтра, — настойчиво потребовал Козел и бросил на раскладушку пачку десятирублевок. — Кусок здесь, тысяча. Чуешь?

— О-го! — Филимон схватил тугую пачку. Засуетился, но тут же спохватился, небрежно швырнул ее под матрац, похвастался: — Сколько их через мои руки прошло! Дворцы можно было отгрохать, пароходы купить…

— Завтра, — уже спокойно напомнил приятель, наливая коньяк в почерневшие от густого чайного настоя стаканы.

Гостю Филимон уступил раскладушку, а сам, бросив лохмотья на пол, прилег рядом.

— Сколько здесь до поселка? — спросил Козел, опрокинувшись на лоснящуюся от грязи постель. Он назвал дачное место, расположенное рядом с границей.

— Автобус довезет.

— Пропуска теребят?

— С местной пропиской пропускают…

— Это я знаю. Там погостить сутки-двое есть у кого?

Тихоня в пограничном поселке был последний раз лет пять назад. Бродя с фуражкой от закусочной к закусочной, не отказывался, когда весело настроенные отдыхающие подносили ему водку, коньяк, пиво. К вечеру набрался до чертиков и свалился около пивной. Чтобы пьяного старика не отвезли в вытрезвитель, молодой продавец утащил его к себе на квартиру. Утром накормил, дал на дорогу рубль.

— Найдешь Амана, пивника, — авторитетно посоветовал Филимон, — передашь от меня привет. Все сделает. Фартовый малый.

Козел оживился.

— А ты, хрыч, остался делягой. Завтра к вечеру туда вместе перекинемся.

— Чего торопишься? — спросил обидчиво. — Погости.

— Не могу, Тихоня. Большое дело закругляю, — и не удержался, похвалился: — Ждут меня деловые люди. — Многозначительно добавил: — Там ждут…