В кабинете воцарилась гробовая тишина.

– Мы превратились в обычный никчемный журнальчик. Это невозможно читать! Противопоказано! Если «холодные макароны» перенести с текста на фотографии, то от этого они не станут теплее[44]. Да, мы не ежедневная газета. Но это не означает, что мы имеем право портить нашему читателю пищеварение. Почему у вас ничего не происходит?! У «Гардиан» происходит, у «Сан» происходит, а у вас – ничего. Полное… зеро. Вы все просто спите! Неудивительно, что тираж спит вместе с вами. Кстати, кто так похабно перевел название дефиле в Берлине? В немецком языке слово «сумерки» – dammerung – это всего лишь завершение одного дня и начало следующего. Здесь нет негативных коннотаций. А что вы дали в заголовке на английском? Nightfall! Под вашим пером показ мод в Берлине превратился из вечерней тусовки в ночной бал вампиров. Для чего? Для чего, я вас спрашиваю? Хотите перессорить журнал с рекламодателями?

Одобрение заслужила только симпатичная директорша отдела рекламы.

– Все очень мило, – пробулькал шеф. – Мы все понимаем, что жизнь делается с рекламы, а не наоборот. Поэтому жизнь желтее желтых газет и бульварнее бульварного чтива. Не надо с ней в этом состязаться! – и вдруг ни с того ни с сего добавил: – Все мы продаемся. Все! Запомните это раз и навсегда! Почему я должен говорить очевидные вещи!

– О боже, – начал ныть Джон, пытаясь придвинуть свое бедро поближе к Вив. – Вечно одно и то же! Единственная радость в этой конюшне – подержать тебя за коленку.

– И когда же ты прикасался к моим коленям?

– Было дело. Это когда…

Вив резко оборвала его на полуслове:

– Заткнись, сделай милость.

Редколлегия шла своим чередом.

– И еще один вопрос, прежде чем мы разойдемся, – шеф повысил голос до торжественной ноты и повернулся к председателю совета директоров. – Прошу вас.

Председатель тяжело поднялся со своего кресла и, прихрамывая, принялся ходить туда-сюда. Под его редкими, подстриженными ежиком волосами просвечивала лысина. Лоб, изрезанный горизонтальными линиями, казался признаком занудства. Из ушей проволокой торчали седые волосы.

– Наш журнал превратился в растрепанный коллаж, – его голос захрипел, и он откашлялся, – в подтирочный листок. Последнее время я только и делаю, что спасаю ваши рабочие места на унитазах. Вы живете в нереальном мире и заслуживаете того, чтобы сдохнуть с голоду.

Вив боковым зрением посмотрела в окно. Внизу бежал автомобильный поток.

– Мне, как и всем остальным членам совета директоров, надоела эта ваша манера писать для себя и друг для друга. Надоели ваши дурацкие шуточки, – председатель развернул свой огромный блокнот, но решил ничего не цитировать. – Умники! Никого не интересуют ваши языковые выверты. Вам легче удавиться, чем вычеркнуть один паршивый эпитет. Тираж стоит на месте! Я каждую неделю прочитываю кучу разносных рецензий. Чему вы учите женщин? Тому, – он опять развернул свой огромный блокнот, – что «единственная возможность обрести индивидуальность, это отвергнуть секс полностью, сделать из себя загадку». Что за чушь! Вы хотите окончательно разорить журнал? – председатель огляделся вокруг чуть выпученными глазами. – Или еще один перл – «Чего хочет женщина, того хочет Бог». Это кто же такое придумал? Вы что, брали у Господа интервью? Почему Бог, а не дьявол? Даже у Фрейда на этот счет не было полной ясности, – председатель вернулся в свое кресло. – Дело кончится тем, что в одно стылое утро я вывезу всю редакцию в лес и расстреляю из водяного пистолета. За феноменальный идиотизм! – Председатель в изнеможении откинулся в кресле. – Но это еще цветочки. В который раз повторяю – наш журнал имеет четкую позицию. Мы защищаем демократию и наш британский взгляд на мир. Не спорю, у нас есть пара-тройка мастеров пера. Но! Это касается всех отделов! Слышите: всех! Вы должны писать не бред, а подхватывать тренды. Никому не интересно, чего хотят какие-то там тетки, целый день вытирающие детям сопли. Всем интересно, чего хотят розовые героини, заявившие о своих правах… Если кому-то не нравится – у нас свобода, вас здесь никто не держит.

Вивиан посмотрела на шефа, который нервно жевал свою сигару и брезгливо смотрел на начальников отделов, лихорадочно строчащих что-то в своих блокнотах.

Председатель закончил свой спич глухим рыком: «Помните – сокращения могут грянуть в любой момент!» – и снова откашлялся.

Джон опять наклонился к Вивиан прошептав ей на ухо:

– Жалкий ублюдок!

– Обычный корпоративный джингл. В прошлый раз он отругал всех за византийскую замысловатость и спел песню в поддержку британского внешнеполитического курса. В чем-то он прав. Но любое преувеличение должно быть пропорционально масштабу личности. Это и тебя касается.

– Что ты имеешь в виду?

– Твое Лохнесское чудовище. Это же надо! Чтобы поверить в такую ерунду, нужен поэтический полет фантазии, а не сухая проза и фотошоп.

– По-твоему, я фантазер.

– Даже дураку ясно, что фотография сделана при помощи двойной экспозиции. Так что сенсации опять не получится.

Джон залез своей огромной пятерней в волосы:

– И почему меня все ругают. Особенно женщины.

– Потому, что они тебя любят.

– Не ври! Они меня жалеют. Все, кроме тебя.

После редакционной накачки все повалили из кабинета. Вив осталась.

– Ну рассказывай, – шеф проявил искренний интерес.

Вив рассказала о своей поездке в Югославию и пересказала досье на Анну Тремайн, которое составил Фред.

Шеф разрешил ей работать дальше, после чего, размахивая фотографией Анны Тремайн, минут пять витийствовал по поводу того, что красота была и остается самым мощным средством продвижения печатной продукции. С тех пор как Дейла Фокс начала переносить на обложку своего журнала изображения томных девиц, никто ничего лучшего не придумал. Фотография Анны Тремайн может стать сенсацией. Надо лишь немного текста.

На выходе из кабинета шефа ее перехватила Джейн и, как всегда, начала сплетничать:

– Ты пропустила вторую часть нашего апрельского корпоратива. Нас всех погрузили на яхту и повезли на Ибицу. Было весело. Все ходили расфуфыренные, а на ногах кроссовки или шлепанцы. Так вот. Мы начали напиваться еще утром. Но это не помогло. К ланчу всех укачало. До этого я не знала, что такое морская болезнь. Теперь знаю. Ужас! Хорошо, что на мне были шлепанцы. На каблуках я бы вывалилась за борт. Что было делать? Пришлось до обеда сидеть в каюте. В обед выпила две «Кровавых Мэри». А за ужином догналась «дайкири». И такое натворила! Всегда, когда пью «дайкири», выходит какая-нибудь фигня. Что было после десяти вечера, я вообще не помню. А утром обнаружила у себя в постели корабельного фотографа. Представляешь! Хорошо, что было еще только шесть часов. Я его тут же выставила. Привела себя в порядок, открываю дверь, и что я вижу? Из соседней каюты выходят шеф и Пентал. Знаешь, что я тебе скажу: он ее потихоньку трахает.

– Ты не обозналась? – Вив подошла к автомату и налила себе кофе.

– Два раза? – фыркнула Джейн. – Уж можешь мне поверить.

– А что, был еще случай?

– Да, да, да. Еще зимой. Шел дождь, и я целый час проторчала в магазине, разглядывая всякую ерунду. Так вот, стою я там, и кого же я вижу? Шефа и Пентал. Ну что ты корчишь рожу! Только не пытайся меня убедить, что ты такая же легковерная, как и его жена.

– У шефа синдром учителя.

– Неужели ты веришь во всю эту платоническую чушь? У нас в редакции очень просто выявить девиц, которые спят со своими начальниками. Они всегда неумело разыгрывают невинность. Пенталиха классический случай. А что, если шеф сделает ее моим начальником? Я повешусь!

Элен Фицрой работала в редакции уже десять лет. Неглупая и усидчивая, она хорошо справлялась с архивами, но плохо писала. Поэтому сидела в отделе проверки.

Вив зашла к ней в кабинет:

– Найди мне по базе араба по имени Халид, который мог быть рядовым «Арабского легиона», засланным туда британской разведкой. Извини, я не знаю ни фамилии, ни даты его рождения. Только имя. Предположительно он из Южного Йемена. Сможешь?