Ева завопила:

– Вишневый!

Но он даже глазом не повел, увлеченный своим занятием. Она присела за его столик, рассматривая вишни в чашке перед ним. Вишневый (просто невероятно – такие синие зрачки!) запускал руку в чашку, выуживал из нее вишню за вишней, рассматривал каждую и, наслаждаясь тем, как ярко-белые блики играют на ярко-бордовых боках ягод, закладывал одну за другой за щеку. Еве показалось, что она просидела напротив добрый час, пока наконец он не скосил на нее взгляд.

– Не заметил, – сказал Вишневый в свое оправдание. Он поднялся из-за стола и оказался очень высоким, а полы плаща развевал невидимый ветер.

– И что тебе нужно?

– Я прочитала, что ты растишь василиска, а мне нужен его хвост, потому что хвост василиска – это необходимый ингредиент для изготовления философского камня.

– А тебе зачем?

– Я Моцарта жду.

– Так ты Моцарта знаешь? – всплеснул он руками.

То, что почувствовала Ева, лучше объяснить на примере.

Уволокли Джоконду.

И не начинайте разговоров о системе охранной сигнализации и пуленепробиваемом стекле, я вам точно говорю: Джоконду сперли. Смотритель зала водил руками по опустевшей стене, рядом с которой только что толпились местные, но больше – итальянцы, и не мог понять, как так: висела, смотрела сразу на всех, а казалось, что на него одного, и вдруг.

Он проверил сигнализацию, он обежал зал по кругу, он спустился на первый этаж, прошел по стрелочкам «Джоконда –>», думая, что ненароком свернул не туда и теперь ищет ее там, где фламандская живопись, но нет! Стрелки раз за разом выводили к пустой стене, и он понял, что Джоконду не сперли – она ушла.

Посетители – и местные, конечно, но все же больше итальянцы – сгрудились вокруг смотрителя:

– Вы знали ее?

Смотритель засмеялся и закашлял кровью, как при туберкулезе, разве что отхаркивал кровавые сгустки сердца, а не легких. Его внутренний фарш, как после страшной аварии, растекался пятнами по паркету.

– Mерзость, – итальянец или, может быть, грек, шедший к Рафаэлю, поскользнулся на заляпанном кровью паркете. – Вы – человек, она – масло на тополе, к чему так переживать.

Добрые люди не говорят инвалиду, что он никогда не будет ходить, и немого не дразнят скороговорками, а смотрителю говорили и не такое.

Смотритель обмакнул палец в потекшие лужицы и повторил на паркете идеальную линию руки Джоконды. Кровь подсыхала и трескалась, а он все обмакивал в блестящие, богатые железом лужицы свои пальцы, выводя плечо, шею, подбородок… Но Джоконда на паркете была не той.

Видя, как смотритель расстраивается, посетители побежали в другие музеи. Итальянцы (а может и греки – смотритель так и не понял) рванули в д’Орсе через дорогу и отрезали кусочек от Гогена (1892), а местные принесли ему оттуда ровный квадратик пастельной балерины Дега. Лувр опустел, посетители разбежались, пытаясь достать что-то, что заменит смотрителю Джоконду. Они крали куски часов Дали из его музея на Монмартре и даже отодрали кусочек Гала с ребрышками на плече, но смотритель замахал руками, и Гала отнесли обратно.

Лежа на паркете, смотритель складывал, как пазлы, мозаику из Гогена, Дега и трех кусков Моне: балетная пачка к кусочку мака, парижский зонтик к дикарской набедренной повязке, а все стояли вокруг и ждали, когда же смотритель закончит и скажет: как здорово, как здорово вышло!

– Но вы не сложите – слышите? – ни за что не сложите из кусочков Моне – Джоконду!

– Какое великолепное уныние. А вишни у тебя есть? – вдруг спросил вампир.

Ева насторожилась. Вишни у нее были, но для чего ему? Вон своих полно.

– Я Вишневый вампир, тебе разве не сказали? Я могу тебе помочь, но ты должна заплатить мне вишнями.

– Зачем тебе?

– Я их съем.

– То есть сейчас ты ел чужие вишни, не свои собственные?

– Конечно, чужие.

Ева почувствовала, что ее подташнивает. Она разглядела и красный рот до самых вампирских ушей, и два бирюзовых глаза без зрачков, и пальцы, заляпанные вишневым соком. У кого-то сейчас в легком не распускается вишневое дерево, их вишни сожрал Вишневый вампир.

– Ну, пойдем на берег да поговорим.

– О, спасибо, откажусь. Там дети со злыми глазами, они набросятся на меня и закопают под курганом, а мне нельзя сейчас умирать. Моцарта жду.

– Не закопают, это мои стражи.

– Так это они тебя охраняют?

– Они следят, чтобы те, кто идет ко мне, не свернули к берегу. Нельзя быть одновременно на суше и в воде.

Вишневый вампир легко поднялся из-за стола и подал ей руку. Ладонь вампира оказалась узкой и ледяной. Ладони Моцарта всегда были теплыми, и Ева брезгливо поморщилась. Вишневый заметил это и поджал губы, как капризный обиженный ребенок.

– Прости, – извинилась Ева, но он уже менялся.

Показавшийся ей поначалу высоким и худощавым, он теперь едва доставал Еве до локтя, его лицо стало вдруг совсем детским, но под глазами пролегли морщины. Длинные пальцы на руках теперь были вдвое короче, коротко стриженная челка едва прикрывала лоб. Этот морщинистый мальчик бормотал какое-то заклинание, и Ева почувствовала, как пальцы на руках свела судорога.

– Ну ты совсем дурак?

А он только перебирал пальцами воздух и шептал непонятные слова, не поднимая на нее глаз с этими своими очень синими зрачками. Теперь болели не только руки – ноги тоже свело судорогой, и они не слушались.

И тут из карманов Евы выскочили игрушечные солдатики Моцарта – зеленые и коричневые. Солдатики вели себя как-то странно, каждый аккуратно приземлялся на обе ноги, перезаряжал маленькую винтовку и тыкал ею в сторону мальчика с развевающимся за спиной плащом.

– Padam! Padam! – запела Ева то, что напевал ей Моцарт на баррикадах, когда никто еще не хотел с ними бороться, и солдатики, приободренные воспоминанием, с каждым новым ее словом подскакивали и обрушивались на вампира, кололи его копьями в бока и в лицо, пока он не начал расти, пока не стал вновь выше Евы – на две головы и даже больше.

– Какая сильная связь, – вампир достал из внутреннего кармашка пиджака кружевной платок. Он вытирал платком кровь на лице и разглядывал солдатиков – теперь, защитив Еву, они вновь стали пластмассовыми игрушками.

– Все, к чему он прикасался, становилось не таким, как было до сих пор, – увлеченно рассказывала Вампиру Ева, пока они шли по лесу к морю. – Да вот хоть бы этот набор солдатиков – разве это обычно?

Вампир кивал – такое бывает.

– Эти солдатики теперь твоя армия, а тебе в пути пригодится армия, чтобы не умереть, чтобы такие, как я, тебя случайно не убили. И каждая вещь Моцарта будет защищать тебя, ты только чужакам их в руки не давай – разрядятся. Но их сила не безгранична, они работают, только пока ты помнишь своего милого мальчика.

– Моего милого мальчика, – повторяет Ева, пробует эти слова, они ей нравятся. – А ты почему в росте меняешься?

– Ты тоже меняешься в росте – все так делают, когда им больно или когда обидели, – сказал Вампир с очень синими зрачками. – Ты пришла сюда совсем маленькой. Если бы мы шли сейчас по пляжу, ты бы увидела, что мне песок по щиколотку, а тебе – по горло. Рост – величина непостоянная.

Ева уже почти не боялась вампира. Плащ красиво развевался, зрачки были бирюзовыми, вишни он больше не жрал.

– Мама всегда говорила, что это возраст непостоянная величина. Что если стрелку часов подкрутить, то он может вернуться на пять, и десять, и даже на двенадцать лет – без проблем.

– Так у тебя что, часы есть? – недоверчиво спросил вампир.

– Ну да. Я, правда, время еще ни разу в жизни не переводила.

– Но часы у тебя есть, – повторил он.

– Конечно, есть. С детства есть.

– Обожаю, когда приходят те, у кого есть часы. А мама знает, где ты?

– С ума сошел? У всех своя война.

– И свои демоны, – согласно кивнул Вампир.