Гомер на экране пел что-то про корабли – пересчитывал как бы.

Ева присела за столик в углу и заказала кофе.

– У вас есть лезвие? – попросила она официанта. – Мне нужно отправить письмо.

Официант услужливо улыбнулся и вернулся с аккуратной металлической коробочкой на подносе.

Теперь писать больно. Было время, когда письма обесценились, их стало слишком много – объявления, акции, разномастные сообщения, – и следом за Законом о забвении звезд государство приняло Закон о письменности. Теперь, чтобы отправить письмо, нужно было лезвием нацарапать у себя на руке конверт. Такой же конверт появлялся на руке адресата. Не заметить такое письмо было сложно: чем глубже царапина на твоей руке, тем больнее получателю. Писать без повода считалось теперь дурным тоном – каждое новое входящее причиняло собеседнику ощутимую боль.

– Моцарт, милый, ответь мне, – просила Ева и все сильнее царапала руку. Когда конверт на руке закровоточил, Ева лизнула руку, пробуя письмо на вкус, и спрятала лезвие в карман.

Она просидела в белых стенах кофейни еще немного, ожидая возвращения официанта. На ее руке появлялись все новые конверты, самые глубокие порезы – это были письма от Картера. Моцарт – не писал.

«Я тебя все равно», – написала Ева.

Она чувствовала себя неуместной. Стаканы с белыми салфетками на столике у кассового аппарата, заготовленные для других гостей – вот те имели все основания здесь находиться, а какие основания у нее?

Когда-то это было ее любимое заведение, потом что-то поменялось.

Наверное, все началось с того, что у входа официант спросил:

– К вам сегодня кто-нибудь присоединится?

Зачем они задают эти вопросы?

Маленькая Ева: А к нам сегодня кто-нибудь присоединится?

– О нет, началось, – простонала Ева, зная, что следом за ним зазвучат и другие голоса.

Элизабет, администратор зала: Поговорим об этом позже. Нужно сделать заказ.

Маленькая Ева: Я буду творожный торт.

Эмма: А я бы выпила.

Императрица: Если кто-нибудь закажет вина, я подсяду за соседний столик, и – неважно, о чем они говорят, – сумею поддержать беседу.

– Вы определились с заказом? – официант вернулся, готовый записывать.

– Американо с ежевичным сиропом и творожный торт, пожалуйста.

Маленькая Ева: Со свежими ягодами!

– А к торту можно добавить свежих ягод?

Элизабет, администратор зала: Добавить к торту свежих ягод? Не позорься! Почему мелкая контролирует твой речевой аппарат?

– К сожалению, творожный торт подается без ягод, зато с листиком мяты и брусничным сиропом.

– Извините, – улыбнулась Ева.

Юрий: Да закажи хоть раз нормальной еды! Никто здесь не хочет творожный торт!

Императрица (хихикает): Мужчина голоден!

Элизабет, администратор зала: А посмотри, как расслабленно держатся остальные. Никакой напряженности. Может, это потому, что им уже принесли заказ, а наш столик все еще пустой? Как думаешь, когда принесут кофе, это чувство неловкости пройдет? А впрочем, ты замечала, что, когда ты в дурном настроении, все, кто рядом с тобой, тоже начинают чувствовать свою неуместность? Как думаешь, вдруг это распространяется не только на людей, которые рядом с тобой, но и на предметы: принесут кофе, а чашка покажется сама себе такой неуместной, что лучше бы сразу унесли!

Императрица: Я бы все же подсела за соседний столик.

Из-за соседнего столика поднялся и пошел, прихрамывая, в сторону уборной очень веселый молодой человек.

– Это все портвейн! – жизнерадостно оповестил он своих собеседников. Те засмеялись.

Императрица: Он двигается так, как будто у него ДЦП, и вопит про портвейн. Два пустых бокала на столике. Очень смешно. Мы не будем подсаживаться к ним. Кругом дегенераты. Вина!

Элизабет, администратор зала: Мы не будем подсаживаться ни за какой столик, и да – никакого вина!

– Ваш американо с ежевичным сиропом и творожный торт, – дружелюбно перечислил официант, переставляя заказ с подноса на столик.

Маленькая Ева: Такой милый.

Элизабет, администратор зала: С чего ты взяла, что он милый? Вдруг это социальная маска, чтобы нас запутать? А там, на кухне, он хихикает над тобой? А зачем еще закрывать дверь на кухню? Чтобы хихикать над гостями! Не над всеми, конечно, а над такими, как мы.

Эмма: Хочешь поговорить об этом?

Юрий: Да просто начни уже есть! Проглоти этот торт, наконец!

Элизабет, администратор зала: Портвейновый мальчик идет обратно. О нет, у него и в самом деле ДЦП.

Маленькая Ева: Мы облажались. Теперь я не хочу есть.

Эмма: Ешь, нужно кушать.

Маленькая Ева: Нормальные люди не едят, когда им грустно. Ты хочешь сказать, что мне недостаточно грустно, раз я ем?

Элизабет, администратор зала: Пожалуйста, доедай, и пойдем отсюда. Мы не можем уйти, пока ты не доешь. Иначе что подумает официант?

Маленькая Ева: Что я не голодна?

– Извините, можно, пожалуйста, счет? – попросила Ева.

– Да, конечно.

Элизабет, администратор зала: А если он спросит, почему ты не все съела?

Маленькая Ева: Я буду молчать и ничего не скажу!

Элизабет, администратор зала: Он подумает, что ты ненормальная.

Маленькая Ева: Может, оставить деньги и сбежать через черный ход?

Ева оглянулась в поисках запасного выхода, но ближайшая дверь вела на кухню.

Эмма: Ты всерьез? Пожалуйста, возьми себя в руки. Он ничего не спросит. Не доела – и ладно.

Элизабет, администратор зала: Но если спросит?

– Наличными или картой?

– Картой.

Маленькая Ева: Может, уже не спросит?

Элизабет, администратор зала: Спросит.

Эмма: Не нагнетай.

– Вам все понравилось?

Маленькая Ева: Я чувствую, как теряю контроль над речевым аппаратом. Кто-нибудь, скажите ему, что торт очень вкусный.

Элизабет, администратор зала: Чур не я.

Эмма: Я попробую.

Еву бросило в пот. Наверное, все посетители сейчас на нее смотрят и ждут этого торжественного «спасибо», как сольной арии.

Хорошо быть официантом. Официант здесь всегда к месту. У него не спросят: эй, к вам сегодня кто-нибудь присоединится? У него есть легальный повод сюда прийти.

Маленькая Ева: В следующий раз придумаем повод. Можно, например, прийти с дорожной сумкой, как будто я туристка и заглянула случайно, как будто нет никакого подтекста.

Элизабет, администратор зала: Просто поблагодари официанта, и уходим отсюда!

Эмма: Ну же!

Юрий: Говори, не то убью!

– Спасибо, – выдавила Ева и после этого триумфального выступления вылетела на улицу.

Уже в день отъезда Моцарта Картер отослал ему два пальца – фаланга за фалангой. Через несколько дней Ева увидела у него шрам на боку – судя по всему, он лишился печени. У Евы же заметных шрамов не было.

Картер стал скульптором, чтобы лепить обнаженных девиц и водить руками по их еще мягким глиняным телам. Когда глина застывала, Картер начинал планомерно уничтожать собственное произведение.

«Зачем ты так с ней?» – спрашивала его Ева, которая порой подолгу просиживала в мастерской Картера. «Потому что она очерствела. Я создал ее для вечной любви, а она предала меня, а если женщина предала, она должна умереть», – говорил Картер и молотил глиняной головой об пол.

Но когда Моцарт уехал на войну, Картер перестал лепить женщин. Теперь он по памяти пытался изваять статую Моцарта. В его мастерской пел Азнавур, а сам Картер пытался заставить глину принять очертания его друга. Он мял глиняный кусок, чтобы увидеть в нем черты Моцарта – его тонкие губы, легкую щетину и ямочку на подбородке, но как ни старался, все равно получался один известный революционер.

Революционер улыбался в пышные усы и просил не забыть вылепить ему ноги – тогда-то он заберется на коня, которого Картер прежде создал для одной из своих обнаженных глиняных женщин, и поскачет из мастерской в город. Картер не давал глиняному человечку высохнуть, мял его, топтал, вновь и вновь силясь превратить огромный глиняный ком в Моцарта.