Все права защищены. Любое копирование, публичное размещение и тиражирование в коммерческих целях запрещено.

Иллюстрации Юрия Таубкина

© Васильева Е. И., 2019

© Оформление.

Издатель А. Н. Янушкевич, 2019

© Оформление и распространение e-book,

ТОО «Электронная книгарня», 2020

Не создано ничего красивее человека, а для меня – этого человека. От неспособности выразить вслух опускаются руки, и я выдавливаю просто:

– Такой красивый.

– Ты красивая, – ты легонько касаешься губами моего виска, так осторожно, как будто там что-то можно разрушить неловким прикосновением – в моей-то чугунной голове, из которой, кроме скованного «такой красивый», я ничего не сумела выудить. Глупая, глупая голова, положу тебя ему на плечо, там твое место, наконец ты нашла свое место.

А я себе места на нахожу и все сжимаю твою руку. Только бы ты понял, что это рукопожатие от невысказанности. А ведь как все выскажешь – тебя так много, так много тебя, что я от растерянности немею, а от моего рукопожатия немеют твои пальцы.

Иногда думаю: любопытно было бы поменяться ладонями. Твои – то теплые, то прохладные; когда кладешь их на виски, голова перестает болеть – и сразу же начинает кружиться.

– Камеры наблюдения похожи на воробушков – гляди, как они мостятся под крышей, – говоришь ты, а я бесстрашно улыбаюсь этим камерам, как будто от близости с тобой становлюсь и смелее, и красивее. Точно-точно, смелее. Такое только в детстве и рядом с тобой – никакой осторожности или страха.

– А вот эта, вытянутая, – скорее галка. Или чайка! Но мне больше нравятся твои – пузатенькие воробышки.

– А мне нравишься ты.

– Невероятно, сколько в тебе нежности. А можешь мне ладони к вискам приложить?

– Вот так?

– Да, давай так постоим. Пусть воробьи смотрят.

Тогда Ева впервые подумала, что чудеса происходят с нами по смирении. Впрочем, по порядку.

Моцарт был лих и пьян.

– Ну смешно же, правда? – восклицал он, и хохотал, и хлопал себя рукой по коленке. Моцарт был знатным шутником, и женщины липли к нему, и Ева липла, потому что баба.

С бутылкой коньяка, недорогого, но и не то чтобы пойла, три звезды, разлит в Симферополе, называется, кажется, «Крым», они сидели у памятника одному из советских вождей. Сам Крым тогда уже аннексировали. Распивать коньяк из кружек, за неимением правильных рюмок, было пошлостью, распивать «Крым» – того хуже. Их было трое, и вообще-то москалем из них был только Картер, Моцарт – австрийцем, Ева – женщиной.

– Крым наш! – Картер схватил бутылку и глотнул из горла, после этого Ева не прикасалась к «Крыму» и пила гранатовый сок, потому что была болезненно брезглива.

Моцарт уже опьянел, он без конца курил, короткими пальцами изящно держал мундштук и рассуждал об Азнавуре. Еве хотелось, чтобы он выжег мерцающей в темноте сигаретой на их в меру изящных шеях что-нибудь – да тот же Крым, например. Она отвела его за памятник вождю, сказала: «Моцарт, жги!», склонила голову набок. Он включил на телефоне Эдит Пиаф и под гортанное «Padam! Padam! Il arrive en courant derrière moi» начал выводить на шее Евы остров Крым.

– Только Картеру не говори, он тоже такой хотел. Спой Эдит Пиаф – когда ты говоришь по-французски, хочется тебе отдаться. Вообще-то мне постоянно отдаться хочется, но когда по-французски – совсем с ума схожу.

– Но я плохо говорю, – смутился Моцарт. – Ну, хочешь, попробую: «Падам! Падам! Ил ариве е кура дерьи муа!» Ой, у тебя гранатовый сок носом пошел…

Ева приложила к лицу вышитый маками кружевной платок.

– Я лучше по-немецки, мне так привычнее.

«Дойчланд! Дойчланд! Дас ист ихре фюрер!» – закричал Моцарт, схватил бутылку коньяка и забрался на колени к бронзовому вождю. Ева хохотала, Картер кричал внизу: «Хайль, Моцарт! Хайль, Моцарт!»

Моцарт подал Еве руку, и она тоже взобралась на бронзового вождя, они стояли на его плечах, вдвоем, как на баррикадах, только им пока решительно не с кем было бороться. Ева несколько раз оступилась, но Моцарт успел ее подхватить.

– Что ты сейчас пишешь? – спросила она, с удобством развалившись на широком плече вождя народов и крепко сжав в руке пальцы своего.

– «Шутку». Я назову так свой следующий вальс – «Шутка». Он будет очень простой, но тебе понравится.

Еве всегда нравились вальсы Моцарта, но еще больше – когда он гладил ее по голове и говорил: «Будь моей музой, Ева». А она утыкалась носом ему в шею и бормотала что-то вроде:

– Ave, мой Моцарт!

Картер купался в фонтане перед памятником. Нарочито беззаботно плескался в воде, чтобы никто не видел, как он плачет.

– А хочешь я напою тебе «Шутку»? Будет очень весело – смотри на фонтан.

И Моцарт запел. Его «Шутка» была такой чудесной, что смеялась не только Ева, но и Картер – он-то и вовсе так хохотал, что был не в состоянии доплыть до бортика или встать на ноги.

– Моцарт, стой, он ведь утонет! – Ева схватила его за руку, и Моцарт прекратил петь. – Ты, кажется, жестокий, – испугалась Ева, но он пообещал, что с ней такого никогда не случится, что он всегда, что она для него, и что бы ни было – он ее все равно.

Им было спокойно на этих импровизированных баррикадах, а внизу Картер переживал свой самый серьезный личностный кризис. Картер кричал «По-мо-ги-те!» – а всем слышалось «На-до-е-ло!» – и бросался на скульптуру вождя. Азгур создал ее, когда ему едва исполнилось двадцать три; Картер тоже был скульптором, ему было уже почти тридцать, а он так ничего и не создал, даже дерева не посадил. Картер заплакал и хотел уткнуться лицом в колени Моцарта, как всегда делал, но Моцарта не было рядом – он как раз гладил по голове Еву, и потому Картер снова и снова бросался на бронзовый памятник.

Моцарт продолжал курить и не заметил даже, как скурил все губы – дотла. А когда заметил, ему стало так больно, что он потерял слух, и поэтому не слышал, как плакал Картер – то у него на плече, то уткнувшись в колени бронзовому вождю.

Все разошлись, а Ева и Моцарт все еще сидят на памятнике, пускают солнечных зайчиков и хохочут.

А потом началась война.

– Дойчланд! Дойчланд! Дас ист ихре фюрер! – раздается из динамиков, и Моцарт резко оборачивается на звук, круглый подбородок вдруг становится острым, а глаза сужаются.

– Это меня зовут, – заявляет он и по-детски скатывается с бронзового плеча – как с горки – вниз.

– Ты дурак? – кричит ему вслед Ева, не в силах перестать хохотать – за минуту до объявления войны Моцарт придумал несколько новых тактов «Шутки». – Куда тебе на войну? Ты музыкант, у тебя пальцы тонкие, и губы – тоже. Тебе нужно ходить в лавровом венке и петь баллады, давай лучше совьем тебе венок, и все образуется.

Но Моцарт бежит на голос – он всегда легко увлекался, вот и теперь.

– Это же приключение, Ева, – и подбрасывает в воздух тетрадь с нотами. – Приключение, а что еще нужно? Fide et honorem super omnia, так я себя и зарекомендую.

Ева догоняет Моцарта уже у его дома. Он распахивает дверь с такой силой, что она чуть не слетает с петель, хоть обычно его движения по-кошачьи текучие и мягкие. Его вещи уже упакованы в коробки, как будто он заранее знал, что объявят войну, и подготовился к отъезду, а Еве рассказал обо всем только сейчас, чтобы не плакала заранее, а начала, только когда без слез уже не обойтись.

Он бросается к шкафу, сбрасывает все на пол – бежать, бежать. Собирает в рюкзак только необходимое – топор с деревянной ручкой и Маузер-98, фигурки драконов и ноты. А это что? Поднимает с пола маленькую аккуратную коробочку, перевязанную льняной лентой, тянет за ленту, копошится в конфетти, лепестках каких-то цветов и извлекает из коробочки мизинец. А это – от Картера, он теперь будет подбрасывать себя кусками везде: в комнату, в походный рюкзак, в стакан с зубной щеткой – куда бы то ни было. А, ну понятно.