– А если я не дождусь и случайно умру? – спрашивает Ева и трет глаза руками, как маленькая. Но Моцарт обнимает ее и говорит: «Все будет хорошо – вот увидишь».

Моцарт не знает еще, за кого будет воевать, но он обязательно должен ввязаться в битву, потому что это единственный путь к бессмертию. Моцарт хочет, чтобы правительство его заметило и предложило высокую должность, потому что он бесконечно талантлив, а прозябает с кружкой коньяка у подножия советских памятников.

Он желает, подобно немецкому поэту, переехать ко двору какого-нибудь герцога-мецената, поклонника его творчества, вознамерившегося лично познакомиться с автором концертов для фортепиано, хоть к тому моменту Мо не написал ни одного и, как уверяли его преподаватели, плохо справлялся с арпеджио.

Из каждого угла на них смотрят горгульи – водостоки-горгульи выходили не наружу, а внутрь комнаты Моцарта, и в дождь ее всегда заливало до середины, зато, когда кто-нибудь в комнате начинал рыдать и просить: «Пожалуйста, не уезжай», горгульи выпивали всю влагу, и комната вмиг становилась сухой и снова уютной. Моцарт утверждал, что горгулий он выловил в Сене во время одной из своих поездок в Париж. Может, лгал, может, нет. Моцарт любил красивую позу и эффектные интерьеры, а теперь вот собирал простой походный рюкзак, готовясь к аскетичной жизни.

Ева крутит в руках маленького плюшевого дракончика и молчит, только горгульи длинными мясистыми языками вылизывают мокрый пол комнаты. Ей хочется кричать на него, но ему такое не нравится.

– Знаешь, как сильно я тебя люблю?

– Бесконечно?

– Сильно!

За окном уже взрываются дома – дом Евы взлетает на воздух первым. Моцарт тут же вызывается помочь:

– Поживешь пока у меня. Тем более кто-то должен будет кормить мою собаку – огромного пятнистого дога – он как корова, только собака, а еще он вечно голодный. Забудешь накормить собаку – значит, и меня скоро забудешь, и тогда он набросится на тебя и укусит за ногу, а зубы у него ядовитые – даже капля этого яда влияет на мозг так, что возвращаются самые важные воспоминания. И вот он укусит – и ты вспомнишь, как мы сидели на памятнике и пили «Крым».

Ева очень боится и горгулий, и дога, но соглашается.

– Я поставлю здесь свой нулевой километр, – она садится на пол и отдирает кусок паркетной доски. Отсюда теперь будут начинаться все мои дороги.

Под паркетную доску она кладет несколько игрушек Моцарта, прикрывает их сверху свитером Моцарта, поливает водой из чашки Моцарта и отходит в сторону. Паркет в этом месте начинает светиться холодным недобрым светом. Скоро из-под него должны вырасти указатели, и если Ева не будет знать, куда ей пойти, она сможет спросить совета. Прежде она спрашивала совета у Моцарта, теперь понадобится другой советчик.

Они выходят на улицу – по городу носятся военные машины, разжевывают дома в пыль, но почти никто, кроме Евы и Моцарта, не обращает на них внимания. Дамы с зонтиками степенно прогуливаются по тротуарам, делая вид, что никакой войны нет. У одной из них взрывной волной вырывает зонтик. Мужчины тоже справляются с волнением довольно легко, поправляют галстуки-бабочки, смотрясь в витрины магазинов. Некоторые все же влезают на боевые машины и на танки. Моцарту хочется оседлать коня – так романтичнее.

– Буду писать тебе каждый день, пока не умру, – и стучит пальцами по ямочке на шее – это значит «честно-честно». Если вот так стучать по впадинке между горлом и ключицей, то звук выйдет такой, как будто стучишь по мембране стетофонендоскопа – это такой прибор, которым врачи выслушивают колебания сердца.

Он сворачивает за угол – идет воевать, разрабатывать планы наступлений, устраивать облавы и котлы – ах, как весело!

Ева сразу же падает в кровать. Спать – не больно. А когда она просыпается, собака уже грызет ее ногу.

Змей обвился вокруг трона. Он не убивал девушек, вонзая им в шеи острые зубы, не покушался на героев – просто душил Рейх кольцами своего бесконечно вытянутого в пространстве тела.

Змей был бессмертен, но не мог слезть с трона, потому что трон синхронизировал его со страной, или, как принято было говорить, с народом: трон сколотили так, чтобы Змей, обвив его свои упругим телом, мог слышать, что у народа болит и о чем он тревожится.

Моцарта привели к нему двое туманных всадников. Они были последней разработкой Министерства обороны. Молча переходили черту и завоевывали земли, потому что те, на чьи земли покушались всадники, не могли их видеть, а поэтому не могли им сопротивляться. Зато всадники видели все, незамеченными врывались в дома.

Агенты оборотней все же видели их и кричали тогда: «Я все вижу!»; таких, говорят, ловили и скармливали Змею. А Змей хотел больше земель, его существование напрямую зависело от их количества. Так говорили.

Однажды владения Змея сильно уменьшились, а трон его стал похож на маленькую деревянную табуретку. Ему было холодно. Чешуя сыпалась со Змея, как шерсть с собаки, и с тихим звоном падала на пол. Змей умирал. Люди не видели его на экранах – а прежде он любил выступать перед публикой – и начали поговаривать, что правителю осталось недолго.

– Вы слышали, бессмертный Змей умирает! – шептали люди и несли к дверям его замка угощения. Некоторые плакали, рвались во дворец, готовые согревать Змея своими телами, но он и без того получал их тепло через трон – просто ему нужно было больше, намного больше тел.

С каждым новым злорадствующим сообщением зарубежной прессы тело его сотрясали конвульсии, он бесновался и сжирал кусок Маленькой империи, расположенной по соседству, – он всегда ел, когда нервничал. Тогда и появилась Партия Оборотней, которая решила бороться со Змеем; тогда он и воспрянул.

Уходя на войну, Моцарт еще не знал, на чьей стороне будет воевать, ему просто нужно было бессмертие, и он выбрал Маленькую империю, на которую Змей давно положил глаз, но никак не мог сожрать и половины.

Моцарт был хорошим воином – всякий раз, когда он видел, что Всадник скачет через Дунай и приближается к Днепру, он начинал напевать свой последний вальс. Хотя тот до сих пор не был дописан и до середины, даже нескольких тактов «Шутки» хватало, чтобы всадники со смеху падали с коней и расшибали головы.

Моцарту не очень хотелось убивать всадников, хотя пару раз он почувствовал необъяснимый прилив сил, расправившись в одиночку с целым отрядом. На правой ладони Моцарта темнела родинка – примерно на холме Марса. После каждого удачного сражения он прикладывал руку со сведенными пальцами сначала к левому плечу, а потом с криком – «За Маленькую империю!» – выбрасывал ее прямо к солнцу и любовался, глядя, как оно освещает ладонь и пятнышко родинки на ней. «Родинка – это такая маленькая родина», – думал Моцарт и с гордостью осознавал себя носителем великого отечества.

Моцарту казалось, что он талантлив и отважен в достаточной мере, чтобы возглавить освободительное движение, чтобы направлять солдат и разрабатывать планы наступлений, устраивать противнику котлы и облавы. Но народ Маленькой империи не замечал ни талантов Моцарта, ни его очаровательной родинки на ладони.

Когда народ особенно страдал, Моцарт пытался развеселить его «Шуткой», но голос у него был тихим, и прислушиваться к Моцарту никто не хотел. И Мо порой часами простаивал на улице, рискуя попасть под обстрел или в облаву, тихо-тихо напевал, почти бормотал, свою «Шутку» и прекращал, только когда кто-нибудь бросал ему монетку. Тогда он негодовал, поскольку пел свой вальс не ради подаяния, но все воспринимали его как попрошайку. Моцарт остро чувствовал свою невостребованность.

А потом его поймали и привели к Змею.

Моцарт увлеченно разглядывал колонны, подпиравшие своды зала, и лепнину на стенах и потолке. Он мог безошибочно определить, что колонны привезли сюда из Рима, а лепнину соскоблили в одном из залов Версаля.

Огромная блестящая туша Змея не вписывалась в эту и без того чересчур эклектичную архитектурную композицию, но Моцарт усилием воли заставил себя не морщиться.