Недовольные затянувшимся ожиданием собаки грызлись между собой. Особенно старался черный кобель Михаила Макаровича, одного из старейших штатных охотников. Правое разорванное пополам ухо драчуна свисало к надбровью, а второе высоко торчало. Это придавало его морде обманчиво-добродушное выражение. Оно-то и сбивало всех с толку. Когда он начинал чересчур буйствовать, Макарыч одергивал: «Уймись, Тайфун! Кому говорю! Уймись!» Тот в ответ подбегал и с виноватым видом терся о голенища сапог. Вторая лайка Макарыча, гордая своими шароварами и закрученным в полтора кольца хвостом, в грызне не участвовала, держалась особняком.

Самого промысловика селяне зачастую величали Поддубным. Природа скроила этого человека по особому заказу: широкая грудь, кряжистый торс, узловатые руки, бычья шея.

На учет вышло семь бригад. Каждая должна пройти три маршрута и отметить на карточках обнаруженные следы и места визуальных встреч с животными, боровой птицей. Степан, кроме Макарыча, включил в свою бригаду прибывшего на практику долговязого студента Васю — голубоглазого, по-мальчишески нескладного паренька с огненно-рыжими вихрами.

Похожие на взгорбленных медвежат росомахи бежали, приныривая, вверх по долине ручья. Судя по размерам — самец с самкой.

Увидев людей, они проворно скрылись.

— Подождем. Если сразу гнать, могут бежать весь день, — тормознул спутников охотовед.

— Странно, что две… Ты про одну говорил, — обернулся к Степану Макарыч.

— Так гон начался. Вот и спарились. Когда вдвоем, они не так чутки. Потому нас и зевнули. Похоже, пришлые, из-за хребта — там нынче сушь небывалая.

— Верно. Как это я сразу не смякитил, — подосадовал промысловик. — Степан, мне показалось али нет? Одна, кажись, без хвоста.

— Точно! А я подумал: поджала, что ли?

— А разве росомахи без хвостов бывают? — удивился студент.

— Всякое бывает. Есть же люди без ноги или без руки, — откликнулся охотовед. — Могла в драке потерять. Ведь для этого зверя авторитетов нет. Прет, как танк: или победит, или погибнет. Одна может у стаи волков добычу отнять.

— Нам на лекции говорили, что росомаха страшно прожорлива. С латыни ее название так и переводится — обжора!

— Ну, как сказать, — замялся Степан. — На мой взгляд, это утверждение ошибочно. Судя по размеру желудка, она вряд ли способна съесть за раз больше четырех килограммов. Так про росомаху говорят, скорее всего, потому, что она большую часть добычи сразу растаскивает по схронам. Кстати, названий у нее много. У норвежцев — «горный кот», у финнов — «обитатель скал», у шведов — «отважная». Вот и решай — кто же она на самом деле.

Охотовед подвел Мавра к месту, где скрылась парочка, и дал команду:

— След!

Пес старательно все обнюхал и молча понесся в чащу. Собаки Макарыча бросились вдогонку.

— Студент, слушай, как лает. Лай о многом говорит. Умная собака, когда нагонит зверя, лает сначала негромко и редко, чтобы не напугать его и в то же время привлечь внимание хозяина. Когда хозяин подходит, лай становится громким, азартным и злобным, — на бегу наставлял Степан.

Вскоре донеслось позывистое подвывание с нотками охотничьей страсти. Учетчики, привычно лавируя между деревьями, бросились изо всех сил на голос: знали, что медлить нельзя, — когтистая, верткая росомаха способна серьезно покалечить собак.

Загнанных в бурелом зверей псы облаивали, давясь от ярости. Вдруг все трое с визгом отпрянули. Это угрюмый кавалер Пышки, задрав хвост, выпустил в собак желто-коричневую струю. Псы от едкого, нестерпимого смрада принялись, жалобно скуля, тереться мордами о траву. Больше всех досталось Мавру: часть жидкости угодила ему прямо в нос.

Вонючки же, пользуясь моментом, скрылись. Собаки, чувствуя вину, прятали от стыда глаза, заискивающе виляли хвостами, но по следу пошли только после грозного окрика.

Весь день, изнемогая от духоты, они мотали звероловов по буреломному лесу. Сами измучились — дышали надсадно, словно запаленные жеребцы, — и хозяев уморили. Возьмут след, пробегут сто-двести метров и теряют.

— Штоб вас волки съели! — сердился Макарыч.

— Чего зря ругаешься? Росомахи же им нюх попортили, — вступился за собак Степан.

Не забывая об основной работе, учетчики на ходу обозначали карандашом в карточках встречавшиеся следы зверей и дичи. Кого-то видели визуально, кого-то определили по следу, кого-то по свежему помету. Чаще всего появлялись пометки «рябчик», «заяц».

— Медвежьи задиры! Степан Ермилович, смотрите: медвежьи задиры! — восторженно завопил Вася, показывая на разодранную когтями сверху вниз кору пихты с потеками смолы.

— Приметливый! Хвалю! — одобрительно похлопал его по плечу охотовед. — Только не надо так шуметь: зверь пугается. В нашем деле главное — выдержка… Глянь, а на этом стволе задиры еще выше. Представляешь, какой громила тут ходит! Правда, случается, что менее рослые конкуренты хитрят: подтаскивают к меченому стволу коряжину и с ее помощью оставляют поскребы выше имеющихся — чтобы принудить хозяина освободить участок. Однако опытный медведь обычно легко различит подвох по малой глубине царапин и, подкараулив, задаст трепку нарушителю границ владений.

Под вечер сплошь облепленные репейниками собаки уверенно вывели охотников на галечную излучину, но тут опять скололись со следа и растерянно забегали по прогретым за день камешкам. Сделав несколько кругов, каждый шире предыдущего, лайки, вывалив языки, встали. Мавр вообще был близок к отчаянию: тошнотворный запах росомашьей струи заглушал все прочие. Собакам Макарыча тоже повсюду чудился запах росомах.

— Эх вы, пустобрехи! Облапошили вас росомахи! — подтрунивал Степан.

— За речкой озеро с островом, вокруг зыбуны. Место крепкое, скорей всего, туда и умотали, — предположил Макарыч.

— С утреца проверим, а сейчас ночевку пора ладить.

— Степан, может, ко мне — тут недалече? Версты две, не боле.

— А что? Хорошая идея! Пошли.

Наполовину вросшая в землю избенка с почерневшими венцами, крошечным окошком и односкатной, с широким напуском, крышей стояла на краю елани, зажатой между лесистым отрогом и бойким ключом. У боковой стены — поленница крупно наколотых дров. Одна из тропок сбегала мимо неохватных сосен прямо к каменистому ложу ручья. Когда подходили к зимовью, с дерева слетела парочка рябчиков. Спланировав в разные стороны, они задорно засвистели.

— Узнали, сорванцы! Всю зиму подкармливаю. С ними хорошо! Вон как чисто трельку выводют! — потеплевшим голосом пробасил Макарыч.

Дверь была открыта настежь и подперта поленом для проветривания. Внутри сумрачно, прохладно. Углы тонули в полумраке. Подслеповатое оконце едва освещало стол и прокопченные за многие годы венцы. С обеих сторон стола — нары из толстых деревянных плах, застеленных лосиными, уже изрядно потертыми шкурами. Вдоль стен — полки с посудой, мотками веревок, правилки. Под потолком — перекладина для сушки одежды, на крючьях мешочки с крупой, сухарями. Слева у двери — железная печь.

Чтобы не нарушать царящей здесь прохлады, ужин готовили на костре. Горячие струи воздуха, поднимающиеся от него, мерно покачивали темные ветви обступавших деревьев. Уставшие собаки повалились тут же, расслабленно вытянув лапы. Задремавший Мавр и во сне продолжал охотиться: бил хвостом, хрипло рычал, будто бежал за зверем.

Поели, помыли в ручье посуду, а чай, заваренный на листьях зверобоя и смородины, пошли пить, спасаясь от кровососов, в зимушку. Макарыч с трудом протиснулся сквозь узкий дверной проем.

— Когда рубил, худой был, — словно оправдываясь, пояснил он.

— И как давно рубили? — полюбопытствовал практикант.

— Давненько. Ты, поди, и не родился ишо.

Поскольку уже стемнело, пришлось зажечь свечку. Только тогда заметили в колеблющемся пламени листок, пришпиленный ножом к стене.

— Кто-то гостил, — Макарыч снял записку и протянул практиканту. — Прочти, очки дома оставил.