Казалось бы, все складывалось удачно, но Пышке было тоскливо и неприютно. Заканчивалось время брачных игр, а она все еще одна. У любого живого существа есть потребность не только в пище и безопасности, но и в продолжении рода. Ведь как приятно, когда рядом есть кто-то, к кому можно прижаться, приласкаться; вместе загнать добычу, сытно поесть, выкормить потомство. С Косматым они прожили с перерывами меньше года, а Угрюмый и вовсе промелькнул в ее жизни, как молния: едва сошлись, как двуногие поймали его.

Сколько вокруг витает запахов, но среди них нет даже намека на запах самца. Пробежала соболюшка. У комля кедра она вдруг остановилась и, присев на выступающий корень, принялась чистить языком шерстку. Сзади к ней подкрадывался соболь. Она делала вид, будто не замечает его. Приблизившись, ухажер прыгнул на нее. Та выскользнула из цепких объятий и сама зажала его голову под мышкой. Соболь стал извиваться, а освободившись, обхватил подругу «вокруг талии» двумя лапами и крепко прижал. Соболюшка широко раскрыла рот — Пышке показалось, что та смеется. Когда игра закончилась, парочка расцепилась и, с нежностью прижимаясь друг к другу, разлеглась в тенечке. Вскоре соболюшка, помахивая хвостом, отправилась в убежище под корнями. Кавалер последовал за ней.

Пышка вздохнула: «Хорошо вдвоем!» От этой мысли она встрепенулась и побежала ныряющим галопом. Вскоре порыв ветра донес до нее запах сородича. Он становился все явственней. По характерной резкости определила — самец! Вот и следы. Матерый!

Вечерело, но росомаху приближение ночи не смущало. Своему носу она доверяла больше, чем глазам. Следы самца беспорядочно петляли по тайге. Где же «выходной»? Тут все запахи перебил запах лося. Он был так силен и столь крепко сдобрен ароматом крови, что Пышка не удержалась и свернула на него.

Метров через сто увидела торчащие из травы беловатые кончики рогов и шерстистый бок. Обрадованная росомаха от восторга несколько раз перевернулась через голову: такая гора мяса гарантировала пропитание надолго. Только надо будет побольше на запас прикопать.

С трудом разорвав толстую шкуру, Пышка с жадностью глотала кусок за куском. Насытившись и немного передохнув, принялась растаскивать мясо по схронам. Обустраивать их было непросто. Рыть глубокие траншейки мешали корни, камни, но крепкие когти и зубы делали свое дело. Чтобы свежие раскопки не бросались в глаза, присыпала их листьями, пучками травы, древесным хламом. Иногда для верности заваливала камнями.

Крупный самец росомахи вышел к месту пиршества Пышки в тот момент, когда та отгрызала «серьгу»[50]. Росомаха с нескрываемым восхищением уставилась на пришельца. Ее глаза заблестели. В них читалось: «Как хорош! Впервые вижу такого красавца!» По ее телу волной пробежало сладостное томление.

Чтобы лучше разглядеть самца и запомнить его запах, она обошла гостя вокруг. Тот в ответ обнажил в «улыбке» белые клыки и погладывал на нее с не меньшим интересом. Пышка, стремясь обольстить кавалера, сделала несколько игривых прыжков и замерла. Между ними как бы проскочила искорка. Но они еще долго изучающе поглядывали друг на друга, демонстрируя движениями и взглядами сходные желания. Когда Пышка попыталась подойти к Клыку поближе, он повел себя весьма странно.

— Это мой участок! Я тут хозяин, — проворчал он и угрожающе поднял губу.

Пышка в ответ посмотрела по сторонам, точно говоря:

— Твой так твой! Мне у тебя нравится, — и мелким бисером просеменила к нему. Положив голову на его шею, нежно потерлась и заурчала, окончательно растопив сердце сурового Клыка.

С этого дня они почти не разлучались. Их любовные игры, напоминающие то ли объятия, то ли борьбу, продолжались несколько дней.

Постоянно курсируя по участку, Клык не забывал освежать метки: подняв хвост, прыскал несколько капель из мускусной железы или мочился на пенек, на кочку. Спускаясь по склону, просто прижимался задом к траве. Никто из соплеменников не имел права нарушить границы его владений. Случалось, правда, забредали, но с соседями все решалось миром, а вот если появлялся чужак, он тут же безжалостно изгонялся.

Отдыхать парочка забиралась на макушку изъеденной временем скалы. Когда садилось солнце и по тайге разливались мягкие сумерки, росомахи выходили на охоту. Хищники избегают яркого дневного света. Их любимое время — полумрак либо лунная ночь. Именно тогда в лесу, погружающемся в вечернюю прохладу, просыпается жизнь, и для хищников наступают самые добычливые часы.

Сентябрь выдался теплым и сухим. О приближении холодной поры напоминали лишь печальные крики пролетающих на юг гусиных стай. Клык с Пышкой теперь не утруждали себя охотой: питались преимущественно в изобилии уродившимися ягодами. Мясистая голубика, правда, давно отошла, зато на старых горельниках поспела кисло-сладкая брусника, а на мшистых марях — полная терпкого кровянистого сока клюква. Прежде Пышка не обращала на нее внимания, но, глядя, с каким аппетитом поедает эту ягоду Клык, попробовала. Оказалось, что очень даже вкусно.

После первых заморозков на ягодники слетелись дружные стайки куропаток. Они так раскормились, что с трудом поднимались в воздух. Теперь добыть осторожную курочку, а тем более петушка не составляло особого труда. Наевшись нежного белого мяса, росомахи от избытка сил приступали к любимым акробатическим упражнениям: кувыркались, боролись, высоко подпрыгивая, гонялись друг за дружкой.

Спать забирались в курумник[51]. Там их никто не тревожил, но Клык всегда был начеку. Перед тем как лечь, вставал на задние лапы. Прощупав глазами округу и убедившись, что все спокойно, прижимался к свернувшейся калачиком возлюбленной. Спал чутко: вполуха слушал шум леса, возню мышей, скрежет кедровок. Стоило появиться постороннему звуку, как он тут же поднимал голову и осматривался.

Вот раздался чуть слышный треск, а Клык — уже весь внимание. Ничего страшного — невдалеке проходит кабарга! Изящный олененок на тонких, как карандашики, ножках осторожно пробирается по краю сизого, обвешанного лишайниками ельника. У него нет рогов, а из-под верхней губы почти вертикально вниз торчат тонкие и очень острые, наподобие кабаньих, клыки. Кабарга то и дело останавливается, чтобы отщипнуть свисающие с веток сизые пряди. Но сытый Клык даже не шевельнулся. Проснувшаяся вскоре Пышка сразу уловила в воздухе запах кабарожьей струи и посмотрела на спутника с упреком: «Как же ты, милый, проспал?! Ай-ай-ай!»

Вообще-то ей грешно было обижаться на кавалера. С ним Пышка никогда не знала голода.

В октябре оголенную тайгу накрыли затяжные дожди. Из тяжелых низких туч беспрерывно сыпала холодная морось, кутая склоны хмурых сопок в белесую муть. Потянулись дни скучные и однообразные.

Снег выбелил окрестности в одну ночь. Горы, казалось, приблизились, речка стала как будто шире, а серьге пласты облаков опустились так, что Пышка то и дело поглядывала вверх: не цепляют ли они острые макушки елей? «Белые мухи» продолжали и днем засыпать тайгу.

Глухарь, набив зоб сосновой хвоей, уселся на опушенную снегом ветку. Под весом грузной птицы та резко качнулась и, осыпая сугроб серебристым шлейфом, мгновенно прорисовалась зеленой лапой.

Пышка всегда радовалась этому празднику света. Помимо приятной пухлости снежного покрова, ей нравилось то, что на нем отчетливо видны все следы. И сейчас они с Клыком с любопытством, как будто впервые, оглядывали отпечатки своих лап, по форме напоминающие каплю с широким веером от длинных когтей.

Морозы за несколько дней утихомирили речку, накрыв ее хрустальной броней. Тайга и ее обитатели застыли в немом оцепенении. Лишь косая строчка следов горностая была короткой, едва приметной весточкой жизни. А вон и сам зверек вынырнул, но через несколько метров вновь исчез в снежной толще.