— Чего большой? Много больше гляди.

— Ох, и хитрый шеф у меня, — засмеялся я.

— Хитрецы в стойбище спят, а дураки в лесу сидят, — довольно хмыкнул Лукса.

Аки, оценив наконец ситуацию, преобразился: нетерпеливо заерзал и стал искать глазами свою кружку.

— Твоя молодец, Камиль! Асаса! — примиряюще сказал он, выпив свою долю. — Беда, как хорошо. Дай, однако, табачку, моя кончался.

Воспользовавшись переменой настроения старого промысловика, я, протягивая старику коробку «Золотого руна», спросил:

— Одо, вот вы все ищете женьшень. А чем он так ценен?

Подобревший старик не замедлил с ответом:

— О-о-о!! Женьшень — корень ученый. Долго живи — много знай. Своя сила хороший люди дари. Плохой люди не дари.

Раскуривая трубку, Аки ненадолго примолк.

— Одна ночь, — продолжал он, — цветок гори яркий огонь. Эта ночь корень копай — любой болезнь лечи. Кто умер — живой делай. Однако эта ночь корень трудно копай. Дракон корень береги. Только смелый дракон победи.

— А вы верите в загробный мир?

— Чего такой? — заморгал старик.

Лукса, жестикулируя больше обычного, стал объяснять ему по-удэгейски. Вскоре тот понимающе закивал:

— Я так знай: умри — на небо ходи. Там все живи. Река, тайга, звери, верхний люди. Только обратно живи. Старика молодой делай. Моя тоже скоро туда ходи. Котомка готовил.

— А как вы попадете туда?

— Вход найду — лыжня знай.

— Какую лыжню? — не понял я.

— На небе лыжню замечал? Это лыжня к верхним людям. Там, где она в горы упирается есть вход, — объяснил Лукса.

— Я читал, что у вас умерших на деревья кладут.

— Зачем деревья? Земля ложи. Бедный ложи берестяную кору, богатый ложи оморочку. Деревья только детка ложи. Земля детка ложи — мамка больше детка нет. Мамка роди, маленький юрта ходи, — продолжал разговорившийся Аки. — Одна промышляй. Шибко трудно роди. Моя старший мамка умри, детка умри.

— Так у вас что, две жены было?

Аки внимательно посмотрел на меня сбоку.

— Мужика всегда два мамка бери. Самый худой мужика одна бери… Зачем так говори? Одна!

Поняв, что обидел старика, я сменил тему разговора:

— Аки, а вы к какому роду принадлежите?

— Киманко я. Лукса — Кялундзюга. На Хоре два рода. Больше нет. Раньше люди много живи. После худой болезнь умри. Кто один тайга живи — живой ходи.

— И зверя, наверно, прежде больше было?

— О! Беда как много было, — возбужденно закивал старый охотник. — Кабан, олень, куты-мафа, медведь шибко много было. Только соболь мало. Ружье не купи — дорогой, собака! Сангми[23] делай. На большой зверь — большой сангми — «пау» делай. Зверя много, ружья нет — кушай мало.

— А сколько вы в те времена соболей добывали?

— Говорю — мало соболь. Два-три лови. Больше не лови. Соболь перевал живи. Шибко трудный охота. Один год пять лови. Второй мамка бери. Думал — новый котел, топор купи. Хуза все брал. Что делай без ружья?!

Проговорив так допоздна, легли спать. А я еще долго лежал, переживая заново события памятного дня.

Старики ушли в стойбище встречать Новый год[24]. Пират увязался за ними — проведать гвасюгинских дружков. Мне же не до праздников. План горит. Но соболя почему-то перестали тропить. За два дня нашел всего четыре новые тропки.

Предновогодний день посвятил Крутому. Там, на хороших сбежках, стояли две ловушки. По ним соболя прошли, но в одной пружина от мороза лопнула, а другая, хотя соболь и наступил на тарелочку, не сработала. Тут я сам сплоховал: положил под капкан влажные палочки. На морозе дужки к ним примерзли и не сомкнулись.

Вечером превратил палатку в баню: загрузил в топку смолистых поленьев, поставил на печурку полную кастрюлю воды. Когда она нагрелась, помылся прямо у выхода. После такой, казалось бы, игрушечной помывки почувствовал себя заново рожденным. Кто бы мог подумать, что несколько литров горячей воды могут так освежить.

Примерно через два часа Новый год. Почему примерно? Да потому что время определяю по будильнику, который не проверялся более двух недель: транзисторный приемник не работает — батарейки сели. Ну и ладно. Новый год на носу! Пора накрывать праздничную чурку…

Первое января. Где-то на западе нашей необъятной страны еще только садятся за столы нарядные женщины и мужчины, а за тысячи километров от них в недрах глухой тайги просыпается одинокий охотник. Он продирает глаза, пялит бессмысленный взор на снующих кругом мышей, стряхивает иней, затапливает печь и снова ныряет в спальник, чтобы встать, когда прогреется палатка.

Как я встретил Новый год?

Нажарил полную сковородку рябцов, приготовил строганины. Ровно в двенадцать часов (опять же по-моему будильнику) поздравил себя и всех, кто ждет меня дома, с Новым, 1975 годом. Выпив спирту, стал вслух беседовать сам с собой. Жизнь в одиночестве уже начала вырабатывать привычку смотреть на себя со стороны. И мне представился весьма странным косматый оборванец, сидящий, скрестив по-мусульмански ноги, на засаленном спальнике среди висящих на правилках ободранных шкурок и с блаженной улыбкой чокающийся с печной трубой, невнятно что-то бормочущий про удачу, Пудзю… А вокруг, по всему Хору, ни души. Со стороны, ей-богу, сумасшедший!

После третьего тоста на глаза попались ножницы, и я недолго думая обкромсал надоевшие из-за каждодневных «наледей» усы. Бороду пожалел — не тронул.

Разморенный жаркой печкой и «огненной водой», приподнял полог, чтобы проветрить палатку. Прилег на спальник и незаметно уснул. Очнулся от пробравшего до костей холода. Дрова прогорели. В серой золе лишь красные глазки дотлевавших углей. И таким неприветливым, мрачным показался мне народившийся год. С трудом настрогал смолистой щепы и растопил печурку заново. Согревшись, залез в спальник досыпать. Окончательно проснувшись, выпил несколько кружек крепкого чая и отправился, как уже упоминал, на Фартовый.

Дед Мороз не забыл-таки заброшенного в сихотэ-алиньскую глушь промысловика и преподнес ему новогодний подарок. На Фартовом стояло всего-то два капкана на подрезку. У первого, распластавшись во всю длину, лежал черный красавец. У второго снег тоже истоптан. Пружина из-под колдобины выглядывает. Ну, думаю, Дед дает, совсем расщедрился: на два капкана — два соболя! Потянул за цепочку, а он пустой. Ушел!!!

Капельки крови пунктиром обозначали след беглеца. Метров через сто он скрылся под полуистлевшим стволом кедра. Там соболь отлежался и сегодня уже выходил мышковать. Довольно крупный самец. Троп у него в этом районе много, и расположены они достаточно кучно.

Только собрался попить чай на солнцепеке, как услышал треск сучьев, стук клыков, грубый визг. Кабаны! Причуяв меня, драчуны коротко хрюкнули и бросились врассыпную.

Дни у промысловика похожи друг на друга, как близнецы. Встаешь, растапливаешь печь, завтракаешь, идешь на путик, проверяешь ловушки, ставишь новые, возвращаешься, опять затапливаешь печь, колешь дрова, ужинаешь, снимаешь шкурки (если вернулся с добычей), ремонтируешь одежду, заполняешь дневник и ложишься спать. Назавтра все то же самое.

Сегодня обошел Крутой. Пока пусто, хотя в душе уж на одного-то рассчитывал. Следов опять маловато. Что-то никак не уловлю в поведении соболей хоть какую-нибудь закономерность. Одну и ту же сопку то истопчут вдоль и поперек, то за целую неделю ни разу не освежат ни единым следом; то бегают как угорелые и в мороз, и в снег, то сутками в теплых норах отлеживаются.

В лагерь вернулся засветло. Луксин петушок сидел на березе и склевывал почки. Увидев меня, не улетел. Привык уже и ко мне. Я поколол дров, промазал улы кабаньим жиром. Перед сном вышел из палатки. Над головой бесстрастно мерцали россыпи мелкого жемчуга. Созвездия не приходилось искать. Они сами бросались в глаза. Небо в этот вечер выглядело громадным куполом, вершина которого высоко-высоко, а стенки сразу за деревьями.