— «Сосед, благодарствую за приют. Этот нож — за глухаря. Грешен, не устоял, подстрелил на твоем участке. Не серчай. Обнимаю. Лукьян», — с выражением прочел Вася.

— Плохо, что подстрелил, но молодец, что не утаил, — похвалил охотовед.

— А то как же! Обманешь — фарт уйдет, да и покоя на душе не станет. По честному-то жить оно приятней.

— Что верно, то верно! Чистая совесть — главное в жизни! — согласился Степан, лохматя пятерней жесткие кудри так, что из них посыпался лесной мусор.

По давно установленному обычаю на уже занятом участке другие промысловики не охотились. Это добровольное размежевание угодий добросовестно исполнялось. Права соседей не нарушались. Избушки и лабазы не знали замка. Их охраняло уважение к старому, выработанному веками порядку.

— Михаил Макарович, можно вопрос? — подал голос Вася.

— Валяй, студент! — пророкотал промысловик.

— У вас вот шрам на шее. Это не медведь?

— Рази это шрам?! Так, царапина. Шрам вот! — Макарыч засучил рукав и показал бугристые лиловые борозды. — Честно говоря, сам виноват. Миша в берлоге обычно головой на юг ложится — такая манера у него. А мы с Лукьяном поторопились. Давай тыкать жердиной не с той стороны. Вижу, снег передо мной вздувается и выскакивает с ревом черная туча. Пастью руку с жердиной схватила и давай трепать. Слава богу, собаки насели с двух сторон, отвлекли. Тут уж Лукьян не оплошал — с одного выстрела уложил.

— Хорошие у вас лайки.

— Плохих не держим, — с гордостью произнес Макарыч.

Допив чай, он ладонью смел со стола крошки и отправил их в рот. Вася же не унимался:

— А правда, что медведь в берлоге лапу сосет?

— Брехня! Семерых брал, лапы у всех сухие. И еще, запомни на будущее: медведь не такой увалень и простодыра, как в книгах пишут. Ловок и быстроног, чертяка. А уж голова-то как работает! Прошлой осенью с одним долго разбирался. Иду, значит, по путику, капканы проверяю: где подновлю, где новые поставлю. Вдруг вижу, след мой стал почему-то намного больше. Метров двести так. Потом опять нормальный. Что за наваждение?! Повернул назад, иду рядом, приглядываюсь. Только тогда дошло — это ж медведь по моим следам протопал!

Я вперед вернулся и там, где след перестал быть широким, сделал круг. Смотрю, метрах в шести за кустами — снежная ямина. Представляешь, докуда эдакая махина сиганула. Потом — еще одна. Дальше уже шагом. В гору почесал. Там под стлаником пустот полно — для берлоги подходящие места. Ну, думаю, завтра с собаками приду и добуду. И что? — тут Макарыч сделал многозначительную паузу. — Наутро выпал такой снег, что все скрыл. Вот ведь какая башковитая зверюга: знал, когда ложиться.

— Недавно прочитал в журнале, будто росомаха — это медведь-лилипут, — вспомнил Вася.

Степан засмеялся:

— Ну и загнули! Росомаха, действительно, похожа на медвежонка, но относится все-таки к семейству куньих. Правда, выделена в отдельный род — росомахи. Среди них она самая крупная. Зоологи ее еще гигантской куницей называют. Так что ее не лилипутом, а Гулливером правильней будет величать.

Какое-то время пили чай молча.

— А вы, Михаил Макарович, как промышлять зверя предпочитаете? Капканом или гоном? — нарушил молчание любознательный паренек.

— Ловушками, конечно, поуловистей, но в угон намного весельше. Это и промысел, и азарт. Бывает тяжко вдругорядь, зато удовольствие.

Помолчав, парнишка обратился к охотоведу:

— Степан Ермилович, я вот заметил такую вещь: в глазах зверей всегда печаль таится. Как вы думаете — почему?

— Бог его знает… Может, оттого, что жизнь нелегкая, может, оттого, что век их короток, а может, нас страшатся.

Так, кружка за кружкой, тянулся разговор.

— Василий, ты бы тоже рассказал нам чего.

— Так не знаю, что вам интересно будет.

— На следующий год у тебя диплом. Тему-то выбрал?

— Да. Мой руководитель предложил собрать материал по акклиматизации уссурийского енота, вернее, енотовидной собаки, у нас, в Кировской области, и проанализировать последствия.

— Интересная тема. Всегда важно знать, что дало местной фауне появление нового вида. Бывают ведь и негативные последствия. Вон на Огненной Земле в середине пятидесятых годов выпустили сорок канадских бобров, а сейчас их численность перевалила за четыреста тысяч. Теперь ломают голову, как спасти от этих «дровосеков» леса… — сказал Степан. Потом, немного помолчав, продолжил: — А про енотов я одной потешной историей могу поделиться. После третьего курса практику на Дальнем Востоке, на реке Иман, проходил. Там в августе, когда идут муссонные дожди, паводки случаются похлеще весенних. В тот год вода особенно большая была. Мы с егерем на лодке островки объезжали. Спасали тех, кто не успел уйти в сопки. Видим, на одном енотовидные собаки жмутся. Вода уж у ног, а они возле затопленных нор стоят, трясутся. Подплываем. Бедолаги обрадовались, забегали туда-сюда, но в лодку лезть боятся. Для вида зубы скалят. Егерь выбрался на берег и на них так рявкнул, что иные сразу в обморок попадали — до того пугливые. Тем, кто устоял, пинком для острастки слегка поддал. Они брык — и лежат, словно околели. Бери за шиворот и делай что хочешь. Потеха! Шестерых в два мешка растолкали, а седьмой не поместился. Пришлось положить прямо на дно, а на морду куртку накинуть. Плывет лодка, покачивается, уключины скрипят — страшно енотам, не шевелятся. Ежели вдруг и заворочается кто, егерь топнет: «А ну!» — и мешок вмиг цепенеет. А тот, который на дне, знай себе под куртку тычется — прячется, стало быть. Выбрали берег повыше, выпустили. Разбежались кто куда — искать незанятые норы, рыть новые. А мы опять по островам. Уже в сумерках высмотрели енота огромного, прямо бочонок на ножках. Так он сам в лодку прыгнул. Выпускать его егерь не стал. Жену решил разыграть. Вошел в дом, развязал мешок и вытряхнул енота на пол. Супруга, как обычно, набросилась: «Ты чего? С ума сошел? Только мокрой псины в доме не хватало!» От ее крика енот брякнулся без чувств. «Вот видишь, — говорит ей егерь, — даже дикий зверь от твоего крика окочурился. Каково же мне с тобой бок о бок столько лет жить?»

— Во, молодец! Надо ж такое удумать, — давился со смеху Макарыч. — Мою старуху бы так пугнуть, чтоб не ворчала лишка… Отменный ты, Степа, рассказчик и, вообще, правильный мужик. Уважаю! Опосля учебы домой вернулся, не то что мой дурень. Того, на модный манер, «урбанизацией» контузило. Не понимаю, как он в тех бетонах живет?! Вода невкусная, воздух грязный, шум, толкотня. По мне, самая лучшая крыша — небо, лучший дом — густая ель. Сегодня под одной заночевал, завтра под другой. Простор! Красота! Дышать сладко!

— Это верно! Тайга — воля! Город — тюрьма! — согласился Степан.

— У нас и народ не такой порченый.

— И то правда! Люди посовестливей. А городские что?! Привозил мой начальник одних. Вооружены до зубов: карабины с оптикой, приборы ночного видения. Не охота, а убийство.

— Так вы же тоже убиваете, — робко заметил Вася.

— Тут, студент, большая разница. Они убивают ради удовольствия, а мы — для пропитания семьи. Убивать ради удовольствия — грех.

— Зачем же тогда росомах выслеживаем? Их ведь не едят.

— Мы и не собираемся их убивать. Для зоопарка ловим. Пусть городские увидят, какой необычный и редкий зверь в нашей тайге обитает.

— А по мне, лучше б его не было. Зловредная, шкодливая тварь. Не столько съедает, сколько ворует и портит. Чем их меньше в тайге, тем лучше, — вдруг рассердился, что-то вспомнив, Макарыч.

Степан улыбнулся:

— Эх, Макарыч! Всю жизнь в тайге прожил, а не уразумел, что бесполезных зверей не бывает. Каждый для чего-то нужен. Росомаха-то как раз очень даже необходимая животина. Ведь ее главное предназначение — очищать лес от останков погибших, начиная с мыши, кончая сохатым. А вредничает она только по отношению к охотникам: мстит за убийства других обитателей тайги. Ты прикинь, сколько зверья мы каждый год добываем!.. По мне, росомаха — борец за справедливость. Так сказать, таежный Робин Гуд. Вот и к бате она не случайно повадилась: он же ранил зимой одну, — вспомнил он недавний разговор с отцом.