Вдруг до ушей раскатистым эхом донесся воистину странный звук. То ли смех, то ли пение.

А в это самое время в общей купальной все еще находились две служанки.

– У тебя невероятный голос, – Риа вытаращилась на Эйву. – Спой еще.

– А нам за это не влетит?

– Так, нет никого.

– Может, в покоях?

– Здесь слышимость лучше. Ну же, Эйва, давай. У нас ни праздников, ни развлечений больше нет, так хоть тебя послушаю.

– Ну, ладно, – поправила на голове полотенце, затем села обратно на край купели, опустила ноги в воду. – Но быстро.

Риа в свою очередь села на другом конце.

И Эйва запела. Пела одним голосом, ибо песня была древняя, слов в ней почти не имелось. Да и не песня то была вовсе, а молитва Мириде. Тонкий чарующий голос звучал настолько чисто и больно, что Риа расплакалась. В песне Эйвы ярилась свобода, жизнь, счастье, которого теперь нет ни у кого.

– Всё, – принялась оглядываться Эйва, – нам пора. Мы и так засиделись.

– Да, да, – смахнула со щек слезы, – пора. Спасибо, – печально улыбнулась.

Как только девушки покинули купальную, в нее пожаловал Кархем. Вожак внимательно осмотрелся, но никого не обнаружил. Однако голос… этот голос так и продолжал звучать в голове орка. Чей он? Ясно, что женский, но чей? И можно было бы найти по запаху, однако здесь воняло всеми сразу, не разберешь. Не послышалось же ему, в самом деле! Кархем прошелся вдоль купелей и остановился у самой дальней, здесь все борта были мокрые, а на полу поблескивали свежие следы босых ног. Совсем маленькие следы. Точно женские. Причем одни мельче других. Тут совсем недавно были две самки. И коль мылись в этих лужах, значит, из прислуги.

На второй этаж Кархем поднялся уже без настроения, больше всего на свете он не терпел, когда не получал ответов сразу. Но ничего, завтра узнает у Фараты, кто такой голосистый завелся в его чертогах.

После купания и хорошего массажа, вожак наконец-то добрался до покоев, куда спустя несколько минут в сопровождении двух стражников пожаловала Альмари.

– Подойти ко мне, – поманил её.

Девушка сейчас же подошла к хозяину. Из одежды на ней была одна полупрозрачная туника, на руках и ногах позвякивали браслеты, волосы наложницы были заплетены в косу.

– Соскучилась? – подтянул ее к себе.

– Очень, – расплылась улыбкой, но в глаза так и не посмотрела. Не положено, пока не попросят.

Тогда орк взялся за ткань на груди Альмари и разорвал ту. Его взору предстала налитая грудь с торчащими темно-розовыми сосками, соблазнительный животик, а ниже треугольник аккуратно подстриженных волос. Кожа девушки, натертая маслом, мерцала в свете факелов, стройная фигура пробуждала желание.

– Вставай на четвереньки, – схватил ее за ягодицы, – я тоже соскучился по твоим прелестям.

Альмари беспрекословно выполнила приказ – забралась на широкую низкую кровать и замерла в ожидании. Хозяин не всегда вспоминает о необходимости подготовить свою самку, потому она позаботилась заранее – смазала себя особым маслом. И действительно, Кархем не стал нежничать, овладел ею сразу. Двигался быстро, входил глубоко, из-за чего Альмари то и дело морщилась, стискивала зубы, но возмущаться нельзя. Тем более вожак только что прибыл, а значит, уставший и может вмиг рассвирепеть, скажи она хоть слово против. Под конец орк намотал ее косу себе на руку, потянул на себя, чтобы запрокинула голову, и совершил несколько последних движений, после коих до ушей Альмари донеслось тихое рычание.

– Хорошая самка, – похлопал ее по правой ягодице, – можешь идти.

– Не оставите на ночь? – все-таки глянула на него мельком.

– Нет, я устал. Иди, Альмари. Завтра Фарата раздаст вам подарки.

– Благодарю, бэр Кархем, – не без труда сползла с кровати и отправилась обратно.

А когда вышла за двери покоев, схватилась за живот. Кархем был слишком груб. Вернувшись к себе, сразу же отыскала смотрительницу:

– Гэл Фарата, – простонала, – дайте порошок, прошу.

На что та глубоко выдохнула, после чего развела девушке тертых трав.

– Сильно болит? – передала ей чашку.

– Сильно.

– Завтра покажешься повитухе.

– Хорошо, – скорее выпила содержимое чашки.

– Ступай в постель.

К счастью, порошок ослабил боль, однако утром в покои все-таки пожаловала повитуха – старая орчанка Садат. Уж очень она не любила людей, но чего не любила еще больше, так это травить самок, чтобы приплода не случилось, и не важно, людей ли, орков ли.

– Ну? – зашла уже недовольная Садат в покои, где спали наложницы вожака. – Что опять?

– И тебе доброго утра, – усмехнулась Фарата.

В ответ орчанка лишь отмахнулась.

– Вон ее посмотри, – указала на Альмари. – Не навредил ли ей бэр Кархем. Вчера у них постель была. Девчонка вернулась с болями.

– Вот не пойму я, – отправилась к чаше с водой, – чего они их держат вообще. Ясно же, человеческие самки не годятся. Мелкие, хилые.

– Чтобы я знала, – подошла к окну, из которого открывался вид на бурную реку, – хотя, все дело в скуке. Скучно им.

– Неправильно мы своих сыновей воспитываем, неправильно, – и взяла полотенце. – Ты! – указала на Альмари, – подойти. Сесть тут, – кинула на тахту, – подол задрать, – затем снова обратилась к Фарате, – я уже лучше в их кагимат4 разбираюсь, чем в наших. Беременных нет?

– Нет, – покачала головой.

– Габан.

Девушка тем временем легла на тахту, развела ноги в стороны и стихла. Ни одна из наложниц не любила злобную грубую старуху, но дела свое она знала хорошо. Садат осматривала Альмари не спеша, внимательно, отчего бедняжка постанывала, кусала губы. Вот если бы Кархем был нежнее, хоть немного, однако нежным он не бывает, лишь изредка бывает аккуратен, и то, когда в добром настроении.

– Все хорошо с тобой, – подняла на нее взгляд орчанка, после чего произнесла на родном языке, – придержи ее дня два-три, пусть отдохнет.

– Ладно, – ответила смотрительница, не отвлекаясь от бурлящей вдали реки.

И только Садат собралась обратно, как Фарата остановила:

– Подожди. Есть у меня к тебе дело. Одну самку надо посмотреть.

– Это какую?

– Привели тут. Но, как по мне, она совсем зеленая еще. Твоё бы слово услышать.

– Она здесь?

– Нет. Но я бы привела девчонку к тебе.

– И зачем она тебе? Мало что ли годных?

– Есть в ней что-то, нутром чую.

– Не пойму я тебя, Фарата. Чего такого особенного ты учуяла в буште?

– Посмотришь, нет?

– Посмотрю, куда ж деваться. Это моя забота – под хвосты заглядывать.

– Вот и хорошо. К вечеру приведу.

Эйва пришла в кухню и застыла в ожидании приказа. Кроме нее и поварихи сейчас никого не было.

– Чего стоишь? – глянула на нее Макора. – Иди крупу перебирать, – махнула в сторону большой кадки с гримехой. – Буду варить бачланук. Знать, что это?

– Нет, – села на скамейку, пододвинулась поближе к кадке.

– Вкусно это. Большой кусок молодого быка томиться в гримехе. Много часов томиться. Быть сочно, мягко. Вожак любить бачланук. Да что там, любой орук любить.

– Почему орук? – набрала в руку крупных зерен.

– На наш язык орук, на ваш – орк, – произнесла с пренебрежением. – Фу, орк. Гадко звучать.

– А женщина?

– Оручек. Тоже красиво, ла-а-асково. А на ваш, – повернулась к ней, – орчанка. Тьфу! Грубо. Ты мне сказать, Эйва, чего Фарата так печься за тебя? Запретить мне заставлять тебя носить еду.

– В гарем меня хотят, – и в глазах блеснули слезы.

– Тебя?! – зычно расхохоталась орчанка. – Такую тощую, мелкую. Да что орук с тобой делать станет? Разве что как замура под мышкой носить, да гладить.

И Эйва зажмурилась, принялась тереть рукавом глаза.

– Не реветь, – подошла к ней Макора, – давай, перебирать живей. А потом буду учить тебя варить бачланук. Справиться, буду просить оставить тебя тут.