– Верно. Таких половина. А вторая половина – богатая шантрапа, которая пролетела не дневное, не успела, опоздала, слишком поздно передумала. Эти за ценой не постоят.

– И это верно. Я тебя понял, Федор Иваныч, – сказал Панин. – Тесты у меня дома на компе. Могу переслать через облако, можем сейчас заехать, скину тебе на флешку. У тебя есть с собой?

– Флешка и презер всегда со мной. Это две вещи, без которых не проживешь. Сколько я буду тебе должен?

– За что? – не понял он.

– За тесты для менеджеров.

– Ты сдурел, Шаляпин, – Панин покачал головой. – Я буду брать со своего товарища! За кого ты меня принимаешь?

– За разумного человека, живущего в мире рыночной экономики.

– Я живу в этом мире, но одно дело спустить шкуру с богатых родителей, которые хотят спасти дебила сына от армии. А другое – наживаться за счет такого же собрата по несчастью.

– На этот счет есть разные мнения, – возразил Куценко. – В прошлом году на приемке были дифуры, помнишь?

– Помню. Вера Сергеевна вилась около меня, ей нужно было протащить куда-то дочку материной подруги, она никак не могла выйти с ними на контакт.

– А я вышел. И за тесты для юрфака Вова Блядин взял с меня сто евро.

Фамилию доцента Владимира Анатольевича Ляндина неприлично переиначили еще в студенческие времена.

Тому были причины.

– Да уж, – Панин вздохнул. – Всегда знал, что дифуры – кафедра говённая, Ильин ее лицо, но не думал, что Блядин до такой степени бляден и жаден.

– Да ерунда, Димка, – Куценко отмахнулся рукой, свободной от руля. – Между нами, девочками, я с той сотни три тысячи поднял.

Помолчав, доцент аккуратно обогнал троллейбус, занявший половину дороги.

– Или даже больше, не помню. В общем, все люди и каждый хочет любить, и солдат и матрос. Так что…

– Федя, про деньги не будем, – отрезал Панин. – Сейчас я тебе помог, завтра ты мне. Так и живем.

– Хорошо, Дима. Решили, сейчас едем к тебе и я твой должник.

– Да ладно тебе, Федя! «Должник – не должник».

– Нет, Дима, я не такой. Ты помнишь еще один анекдот?

– Какой?

– Про то, как отправили пацана в первый раз в первый класс.

– Не помню, Шаляпин, освежи.

– В общем, он ушел в школу. Родители и всякие там бабки-дедки решили устроить торжество. Накрыли стол, поставили торт, сидят, ждут. И вот открывается дверь, заходит первоклассник и говорит…

Перебивая, в кармане Куценкинской рубашки зазвонил телефон.

– Да, – сказал доцент, выловив его и поднеся к уху, немного помолчал, слушая невнятный бубнеж. – Понял, все понял… Все понял, все… Слушай меня… Пусть ничего не делает. Ничего вообще. Сейчас не могу, перезвоню через два часа.

– Кто там? – машинально спросил Панин. – Гагатька?

– Мудакито, – Куценко снисходительно поморщился. – Девчонка, которую репетировал, сегодня получила тройбан, не хватает баллов, он вспомнил про апелляционную комиссию. Хватился, когда поезд ушел.

– Самурай хороший человек, – возразил он. – Это тебе не Вова Блядин.

– А кто спорит? Блядину я бы сказал: «Поздно, Маша, пить боржом» – и повесил трубку. А Самураю…

Сзади кто-то загудел.

–…Не бывает неразрешимых проблем, бывает мало денег…

Их обогнал справа высокий джип с тонированными стеклами.

–…Но и это в принципе разрешимо.

– Шаляпин, ты у нас просто магистр масонской ложи!

– Хочешь жить – умей вертеться, – коротко ответил Куценко.

Дорога пролетела через туннель и пошла под уклон.

– Я не для того столько лет учился – сначала как студент, потом как аспирант – защищал диссертацию, писал статьи и разработки, чтобы потом честно пидараситься на доцентскую зарплату, которая меньше, чем у подавальщицы из «МакДональдса».

– Совершенно согласен, Федор Иваныч.

– Если наша – мать ее – родина лишила нас нормальных условий жизни, мы создадим их самостоятельно.

– Тысячу раз верно.

– Моисеевы заповеди за всю историю человечества выполнял разве что сам Моисей. Да и то лишь потому, что был не только косноязык, но, сдается мне, страдал и другими физическими неполноценностями.

– Ну ты философ!

– Что есть, то есть. А о порядочности громче всех звиздит тот, кто уже нахапал пару миллиардов.

– Точно, – Панин кивнул. – Вот про то самое, мать его ети, разумное и вечное кто сказал, помнишь?

– Если честно, нет. Я в школе литературу не учил и вообще читал мало.

– Некрасов. А кто он был?

– Поэт.

– Ясно, что поэт. А по жизни?

– Не знаю, – Куценко пожал плечами. – Барином, должно быть.

– Некрасов был карточным шулером. Первым картежником России. Игрой зарабатывал на жизнь и даже содержал журнал.

– И что, думаешь, он жульничал?

– А что – думаешь, нет? Ты когда-нибудь играл в карты?

– Нет, не играл. Я в жизни терпеть не могу трех вещей: шахмат, карт и пьяных женщин.

– Я тоже мало играл. Но знаю, что честной игрой не заработаешь. Пушкин играл честно и после смерти оставил сто пятьдесят тысяч долга.

– Значит, мы и дальше будем жить нечестно, – подытожил Куценко.

– Будем жить, Шаляпин! – Панин стукнул кулаком по колену.

– Будем, Адмирал.

Куценко выглянул в боковое зеркальце.

– А если серьезно, Викентьич, не забывай, что я нынче председатель апелляционки, так что если что-то надо – сделаю, как надо.

– Спасибо, Федя, – ответил он. – Пока вроде не надо, у меня все были умненькие, номера ответов не перепутали и устные сдали приемлемо. Но если что – учту.

Впереди показался низинный микрорайон Сипайлово, намытый на песке вдоль излучины черной реки, огибающей город.

– Викентьич, ты где конкретно живешь? – спросил Куценко, сбавляя скорость и принимая правее.

– Как спустишься, сворачивай на Гагарина, потом на Королева, это за «Простором», знаешь?

– Знаю. Я как раз на Королева еду, дом девять дробь два.

– Ну и отлично. По Королева до конца, последний дом справа, у реки. Стоит на Набережной, числится по Королева. Первый подъезд.

– Какой этаж? – усмехнулся Куценко.

– Девятый, последний, – он усмехнулся в ответ.

Рабочий день закончился и это было хорошо.

Панин долго стоял под душем, фальшиво напевая «Девочку Надю», которая развлекала на телефоне.

После душной ванной комнаты квартира показалась прохладной.

Длинный банный халат – махровый, выделанный под бархат – выглядел барским и выражал Панинскую внутреннюю суть.

К тому же он имел богатый серо-синий цвет и в зеркале Панин напоминал себе эксклюзивного кота породы «британский голубой».

Затянув мягкий пояс, он прошел на кухню, чтобы освежиться порцией крепкого кофе.

Такие часы уединения приходили наградой за суету.

Квартира, приемлемая для одинокой жизни, досталась ему после развода родителей, когда мать переехала к новому мужу, а отец удачно разменял прежнюю большую в центре.

Здесь Панина никто не знал, с соседями он не общался.

Приезжая домой из университета, он делал необходимые звонки и, как правило, отключал телефон.

Такой подход позволял насладиться жизнью.

Никто не мешал делать что угодно и сколь угодно долго: сидеть за столом, просматривать научные статьи, писать методички по предмету, шариться в Интернете или что-нибудь читать.

Книги составляли одну из ценностей жизни, но старые Панин перечитал по много раз, а новых не любил.

И потому в последнее время он проводил вечера у телевизора за просмотром фильмов, которые скачивал на киносайтах.

Телевидения как такового Панин не смотрел: навязчивое вещание представлялось агрессивным вторжением в личное пространство.

Этот вечер предстояло провести именно так: посмотреть что-нибудь не очень грустное, но и не очень веселое, спокойное и примиряющее с жизнью – желательно, не российское, уводящее от насущных проблем.

Вода нагревалась медленно, чайник слегка заворчал, когда из передней донесся сигнал домофона.