Открывать Панин не собирался.

Он не открывал никому, приходящему без предварительного звонка.

Но сейчас сообразил, что это мог быть Шаляпин, который получил свое на Королева 9/2 и решил заглянуть еще раз, поговорить о приемных делах.

В доме намеревались поставить подъездные домофоны – и уже начислили за это в квитанциях – но пока двери стояли открытыми и коллега мог подняться без проблем.

Быстро, пока не погас экран, Панин скользнул в переднюю.

Голубовато-серое окошко внутреннего блока еще мерцало.

Донельзя искаженная дешевой камерой, там стояла незнакомая девушка с пластиковым пакетом.

С виду она напоминала недорогую проститутку, пришедшую по вызову и перепутавшую номер квартиры.

Стоило идти обратно на кухню, чтобы девка постояла перед закрытой дверью, осознала ошибку и пошла по адресу.

Но Панин снял трубку и сказал не очень приветливо:

– Кто там? В акциях не участвую, в услугах не нуждаюсь, Евангелиями не интересуюсь.

– Дмитрий Викторович, откройте пожалуйста, – раздалось в наушнике.

Голос показался смутно знакомым.

– Викентьевич, – невольно поправил он. – По какому вопросу?

– Пустите, пожалуйста! Мне неудобно отсюда разговаривать, я вас не вижу.

Немного помедлив, Панин отпер.

В тусклом коридорном свете по ту сторону порога стояла абитуриентка Коровкина – в том же светлом платье и в тех же антрацитовых колготках и раскрашенная, как испанская шлюха.

– Ой… – она поднесла к щекам ладони. – Это вы, оказывается!

– А это – вы, «два наверху», – он усмехнулся. – Чем обязан?

– Так пройти к вам можно, Дмитрий Викторович?

– Викентьевич, я вам сказал. Проходите, раз уж явились.

– Ви-кенть… евич? – по слогам проговорила девушка, шагнув в переднюю. – Разве есть такое имя?

– Как видите, – ответил он и запер дверь.

– А я думала, она типа пошутила, когда вас так назвала.

– Кто – «она»? И, кстати, как вы меня нашли?

– Так я же говорю – секретарша ваша с кафедры. Ну, которая распоряжается вступительными экзаменами.

Панин вздохнул, подумав, что стеклянная баррикада непреодолима: для него экзамены были «приемными», для девчонки – «вступительными», и в этом заключалась суть.

К кому обратилась неудачливая абитуриентка Коровкина, гадать не приходилось.

– Галина Сергеевна лаборантка, а не секретарша. И она вовсе не моя. Я не министр, не ректор, не декан и даже не заведующий кафедрой.

– Ну не знаю, она не назвалась… Такая толстая, старая.

– Никакая она не толстая, – возразил Панин. – И уж вовсе не старая.

– Вы с ней… типа дружите, да? – продолжала гостья.

– Дружим, – признался он, ввязываясь в глупый разговор. – А почему вы догадались?

– Нипочему. Просто она… Говорит, вы из всех самый добрый и самый справедливый. Хотя я это и сама поняла.

Оглянувшись вокруг, она поставила свой пакет на пол около пуфика.

– Вы ведь не хотели меня заваливать, это старый мухомор меня выгнал…

– Так вы пришли, чтобы сообщить мне, что я самый добрый и справедливый? – насмешливо спросил Панин.

– Ну… – девушка взглянула в упор.

Глаза ее – которых на экзамене он не рассмотрел – были очень большими, серыми с темными крапинками вокруг зрачков.

– Ну не только для этого. Я с вами поговорить хочу. Вы меня пустите?

– Но я же вас сразу не прогнал. Значит, пущу. Давайте, проходите в гостиную.

Девушка нагнулась, чтобы расстегнуть босоножки на невероятно высоких каблуках, которых он до сих пор не замечал.

Затылок ее оказался тонким.

Бедра слегка расширялись, хотя в таком возрасте вчерашние школьницы оставались узкими, как мальчишки.

Отметив это, Панин вспомнил рассуждения многоопытного Горюхина.

Тот говорил, что мнение о развратности города и целомудрии деревни – миф, не имеющий оснований.

По словам Игоря Станиславовича, в городе ранняя половая жизнь является уделом единиц, а у деревенских все обстоит наоборот.

Причина заключалась в том, что городским доступна лишь интернетская порнография – и то если удастся взломать родительский контроль. А в деревне на глазах у всех совокупляются кошки, собаки, куры и утки, овцы, козы, коровы и даже лошади.

Поэтому деревенский житель занимается тем же самым, едва начав соображать, что к чему. При этом, из-за малочисленности социума, сор из избы не выносится.

Горюхин утверждал, что в деревенских семьях царит инцест между братьями и сестрами – причем ради сохранения девственности, неестественным путем.

Знатоку, конечно, стоило верить с фильтром, хотя подобные убеждения не могли возникнуть на пустом месте.

Но нехорошие подробности Панина не касались.

Он просто посмотрел на девушку и отметил, что у нее – миниатюрная, но почти взрослая фигура.

Когда Коровкинское колено в черном эластике высунулось из-под платья, Панин сообразил, что ожидал увидеть Шаляпина и встретил ее в халате на голое тело.

Это могло быть понято неверно.

– Проходите, проходите, – повторил он. – Присаживайтесь пока на диван, я переоденусь в цивильное.

Девушка выпрямилась.

Без каблуков она оказалась совсем маленькой.

– Тапочки там, в углу, – добавил Панин, стоя на пороге спальни. – И вообще могли не разуваться, у меня полы давно не мыты.

– Ничего, я привыкла босиком, – ответила Коровкина. – А пол у вас стерильный, не то что в деревне.

Плотно закрыв дверь, Панин повесил халат на крючок, не спеша натянул домашнюю одежду – клетчатую рубашку и джинсы.

Застегиваясь, он подумал, что в соседней комнате сидит гостья, размалеванная как девочка по вызову, и ситуация кому угодно показалась бы двусмысленной.

Но девчонка была такой маленькой несуразной, что вожделеть ее мог только какой-нибудь Горюхин.

Панин по отношению к ней ощущал лишь сочувствие.

И еще – досаду оттого, что не смог переломить Ильина и поставить ей тройку.

В гостиной стоял зной летнего дня: отправившись мыться, он не успел проветрить и включить кондиционер.

Пройдя к окну, Панин распахнул балконную дверь.

Воздух, рванувшийся оттуда, был еще более горячим, во дворе перекладывали асфальт и в комнате запахло гудроном.

Он опустился в кресло, стоящее перед письменным столом в углу.

Начало лета было заполнено изнурительным репетиторством и вступительными махинациями, середина – приемными экзаменами, которые изнуряли еще больше, потому что сами по себе уже не приносили денег. Каждый лишний день томил мыслями об отпуске.

Поездка домой на Куценкинской машине расслабила, прохладный душ расслабил еще больше. Сейчас хотелось выпить две рюмки водки с горсткой черных маслин, лечь на диван, запустить какой-нибудь корейский фильм и не думать ни о чем.

Приход чертовой Коровкиной нарушал планы, отсрочивал вечернюю сиесту.

Просунувшись между столом и стеной, Панин вслепую щелкнул выключателем пилота, нажал кнопку на системном блоке, желая показать внезапной посетительнице, что он занят и не намерен рассиживаться за разговорами.

Потом повернулся вместе с креслом и пропел:

– «Девочка Надя, чего тебе надо?

Ничего не надо, кроме шоколада!»

– Я не Надя, – возразила Коровкина. – Я вообще-то Настя.

– «Шоколад не дорог,

Стоит рубль сорок.

Если денег нету –

Подойдут конфеты…»

– Про конфеты спасибо, что напомнили.

Сверкнув черными коленками, она поднялась, вышла в переднюю, пошуршала в пакете и вернулась с коробкой довольно дорогих шоколадных конфет.

– Вот. Это вам.

– Зачем? – пробормотал Панин. – Зачем тратились, вообще-то Настя?

– Затем. Я хоть и деревенская, но понимаю, что с пустыми руками в дом не приходят. Держите. Это вам.

– За какие такие заслуги? – уточнил он, приняв коробку. – Я же вам ничего хорошего не сделал.