Она села в удобное мягкое кресло, покрытое любимым пледом, пододвинула люльку к себе и достала мягкое, будто лишённое всех косточек, тело ребенка. Приладила на коленях, поддерживая вялую голову, согнулась и подняла бюстгальтер с одной груди. Он брать сосок отказывался. Может, он его не видел? Или не понимал, что от него хотят? Саша приподняла головку и точно направила сосок в рот младенца. Боже, только не это. Вдруг, регресс и он забыл как сосать? Саша застонала. В больнице, когда ей только разрешили кормить его грудью, регресс был уже 2 раза и врач – который ни при каких обстоятельствах не Господь Бог и не дает гарантий – уверял, что на этих лекарствах такого быть не должно.

– Ну давай, давай… – пихала она сосок в ребенка или ребенка в сосок, но он упорно не брал. А-а-п – коннекшн случился очень неожиданно. Нараставшие злоба и раздражение слегка притупились от облегчения.

Второй рукой можно было посмотреть или почитать что-либо на телефоне. Читать? Нет, нужно отвлечься. Инстаграм. Сториз.

Подруги. Вот они, такие красивые, поехали продолжать веселье в клуб. А через экран телефона, как по волшебству, а иногда и с помощью фильтров и фотошопа, они выглядели еще более недоступными обычным смертным чиками. Они встречались с такими красавцами, которые Саше, в ее теперешнем положении, совсем не светили. Секс only? Да. Отношения? Вряд ли. Пока бы уже привыкать, что так и будет она, девочкой на одну ночь. Ночной бабочкой, которая танцует, пока темнота клуба скрывает ее отчаяние, а потом испаряется, будто ее и не было.

А какой была она, Александра в эпоху тусовок и свободы? Силилась вспомнить. У нее сохранено в актуальных сториз. Посмотреть? Или она уже достаточно на взводе?

– А-аах!

Ребенок укусил Сашу за грудь, и она резко вскочила, отняла, почти оторвала, младенца от себя и небрежно бросила в кроватку.

____ не издавал ни звука. Она тоже. Но хотелось яростно бить ногами пол, стол, диван, впечатывать кулаки со всей силы в стену, раскидывать вещи, плазмой разбить окно, порвать в доме всю бумагу и даже последние деньги, разрезать карточки, а потом этим же ножом искромсать всю свою одежду. Запереться в ванной навсегда, подохнуть от голода или ярости, или от пореза осколком зеркала, которое она в своем состоянии непременно захочет разбить.

Но она стояла и молчала, вогнав ногти в деревянные поручни детской кроватки, а по щекам текли ручьи слез. Молчал и ___.

…И почему она не послушалась совета бывалой медсестры?

Конченая.

Дура.

Человеку нужен человек.

Ребенку было 4 месяца, когда Саша поняла – но никак не хотела примириться – что отныне ее родные, близкие и друзья – это врачи, медсестры и иные представители медицинской сферы. Ах, да, и матери детей-инвалидов.

Человеку нужен близкий друг, с которым можно было поговорить, или помечтать, с которым можно разделить горе, порадоваться успехам, отвлечься на ничего не значащую беседу о погоде, а потом опять вернуться к высоким темам про музыку, скульптуру и живопись, или вступить в дискуссию “существует ли современное искусство?”, приятную одним лишь своим процессом, а не результатом.

Или – если этот человек пока еще совсем крошка и ты вынужден о нем заботиться – тебе важно хотя бы знать, что он скоро вырастет и то, что сейчас ты для него делаешь, скоро получишь назад в виде достижений новой личности, ее здорового смеха, непередаваемых эмоций открытий в совершенно обычных для тебя вещах.

А если нет ни того, ни другого, то неминуемо появляется оно – отчаяние.

Человеку нужен человек, а не овощ.

Какая она, жизнь вне больницы? Вне этой проклятой стены, цвет которой впечатался в Сашину голову, ведь смотрела на нее сотни часов кряду. Возможно, эта жизнь изменилась. Или изменилась сама Саша.

После возвращения домой и радости первых трех дней, вместе с домашними делами и спокойствием – когда их с ___ никто не трогал, когда она могла сидеть в интернете или в ванной часами, самостоятельно планировать день, пришло узнаваемое, но совершенно новое чувство одиночества. Время не шло, жизнь не двигалась, все было тщетным. Но и сил на то, чтобы что-то сделать не было.

В последний день больничного заточения Саша представляла себе разные косметические приятности, личное пространство и свободу дома. Она ожидала, что выйдет из больницы другой: более опытной, прожжённой, всепонимающей, философски настроенной. Но такое изменение долго не продержалось. Только за порог – неделя и все улетучилось. Сашу снова начало качать, как лист на ветру.

Весь вопрос был в том, что больница со своим холодным безразличием, людьми в белых палатах была нереальна, как будто во сне, казалось, Саша сейчас проснется и обнаружит, что все прошло, она по-прежнему дома, на последних сроках беременности и дело в ее страхах. Или что страшная больница просто ширма, декорация, нечто, не имеющее отношение к реальному миру. Сейчас она выйдет из больницы и ей скажут – “ха-ха, вы просто были в реалити-шоу, почти как в фильме “Шоу Трумана”, смотрели ведь? Вот, ну и досталось же вам. Теперь возвращайтесь к прежней жизни”.

А когда она вышла, то понимание обрушилось на нее не мысленно, а в физическом, бытовом плане. В своей квартире она была не одна, а с ____, пойти никуда без него не могла – только в туалет, и то спасибо его спокойным периодам сна – вся жизнь была расписана до минуты, и основное время занимал ___ с занятиями, кормлением, купанием, в общем всеми детскими делами, которые раньше Саше не терпелось начать делать. Но еще большую часть занимали анализы, лекарства и больничный стационар. За этот месяц получалось, что с людьми в белых халатах, так или иначе, они встречались через день.

Старой Саши больше не было.

Она ждала ответ от страховой, который мог прийти в любой день и подарить ей миллион нервных клеток и радостную новость. Саша старалась не вздрагивать каждый раз, когда приходило пуш-уведомление на телефон, потому что ожидание убивало. Скоро-скоро, еще немного, и она будет чувствовать себя увереннее.

– Какая вы красивая мама! – однажды сказал старенький охранник в магазине – который, естественно, никак не мог знать, что с ребенком что-то не в порядке – и Саша внутри поморщилась, как будто ее оскорбили, а потом одернула себя и буркнула “спасибо”.

Она начала замечать, что злиться и раздражается, когда к ней применяли слово “мама”. Она стеснялась быть матерью ребенка-инвалида. Сам факт был ужасен, а звучало это еще хуже. Пока это было выше ее сил.

У матерей одиночек, да еще с детьми инвалидами, была – и есть – особая репутация. Как у бабулек, склочных, мелочных, противных, – тех, которые ездят на транспорте чтобы сэкономить пару десятков рублей, тех, которые поучают всех подряд жизни, сидя на лавочке, тех, которые ворчат на государство, своих детей, цены в супермаркетах, “ваши интернеты”. Таких бабулек жалеют, но не любят, считают переработанным материалом, отбросами нормально выросшего, социально приемлемого класса, отмахиваются, как от назойливых мух. А ведь это чьи-то матери, сестры. Хотя уже даже собственные дети – при наличии – не высказывая это прямо даже самим себе, ждут и не дождутся избавления от бремени старости, не желая оттягивать дурно пахнущий конец жизни.

Социальность, классовость…

Инвалидность относилась как раз к классу, который был обречен на провал изначально. Любая новоиспеченная мать – без богатых родителей, верного обеспеченного мужа и собственного капитала, а также без стальных яиц и крепчайших зубов – мгновенно переносилась на самое дно жизни. Возможно, не сразу, а постепенно – параллельно с пониманием стоимости лекарств, обследований, врачей и реабилитации, параллельно с растущим отчаянием, стремящимся перейти в депрессию, да там и остаться навсегда. Такие матери были одиноки, выброшены обществом на задворки с безразличием, хотя все, что они делали – честно выполняли свой моральный долг.