Она, сияющая и довольная, вышла из дома прямо в Uber, забыв свой картхолдер, чуть не забыв люльку с младенцем. Пересчитала деньги на карте, привязанной к Apple Pay – семь тысяч рублей, должно с запасом хватить на легкий ужин и обратную дорогу. Она ехала, смотрела на вечернюю – и самую потрясающую – Москву и в эти секунды испытывала мощнейший душевный подъем. Она хотела на мгновение ощутить себя значительной, модной, крутой молодой мамочкой, у которой нет проблем серьезнее, чем решать: покупать ребенку японские подгузники или остановится на европейских премиальных.

“Улыбайся! Улыбайся, Саша! Будто ничего не случилось, будто и не было родов, страшных малопонятных диагнозов, предательства Макара, потери себя.

Улыбайся, как будто уголки рта прибиты гвоздями на уровне щек, как будто твое лицо – это маска Джокера. Чтобы никто не догадался, как ты жила эти месяцы.

Где твоя гордость?

Улыбайся, сука, улыбайся что есть сил.

И иди.”

___

Бокалы опять зазвенели, официант принес уже третью бутылку, а Саша подумала, как же они будут оплачивать их? Она рассчитывала взять бокал мартини, или даже парочку, и спокойно потягивать весь вечер, но тут запал подруг ее немного напугал. Она пыталась подглядеть цену шампанского в меню, но винную карту уже унесли. Весь вечер, неосознанно, в попытке получить ответ на главный сегодня вопрос, Саша исподтишка наблюдала за подругами: за их слегка жеманными жестами, за спокойной расслабленной позой, за тем, что скрыто от глаз, когда ты находишься внутри этой касты, а потом, по неожиданным причинам выходишь, и тут тебе оголяется вся истина. Не плохая, не кричащая, а просто истина, что этот мир и эти женщины – ее подруги – принадлежат к определенному образу жизни и неизвестно, что будет, если вдруг будешь отличаться от клана.

Нет, Саша теперь стала другой.

Она с некоторой долей жалости и вызова посмотрела на спящего ребенка.

Сказать им про него? Ха! В хорошо освещенном дорогом ресторане разряженная Саша, как никогда, чувствовала глупость решения поделиться своей проблемой с подругами.

То, что сейчас происходит в жизни у нее – стыдно. Стыдно говорить, стыдно признавать, что как прежде – не будет никогда, стыдно, что беспросветное отчаяние неминуемо поглотит ее, стыдно – что именно это люди ожидают от любой матери ребенка инвалида и заранее готовят речи, взгляды и темы разговоров, чтобы потом уйти и выдохнуть, будто освободились от тяжкого груза.

Стыдно, стыдно, стыдно…

Общественное мнение, от которого никуда не деться, только если деть куда-либо себя или пресловутое общество.

Раньше было стыдно болеть СПИДом, потом раком, а сейчас стыдно быть матерью ребенка-инвалида. Колыхнулась – а потом практически сразу пропала – инфантильная мысль о том, что где-то в этом мире поломка, если болезни у людей вызывают стыд, а не осознание поддержки и помощи со всех сторон, а особенно помощи близких людей. Иначе зачем они, эти близкие люди? Встречаться вот так, близко делиться “умеренно приемлемыми” новостями о том, как ведут себя их молодые мужья или жены – если есть – или о начальнике на работе, или о сексуальной открытости и экспериментах. А только наступят крайние, пограничные состояния – невероятно счастье или днищенноское горе – дак все близкие куда-то пропадают. Испаряются. Болезни – испарители близких людей.

“Не виновата я, что родила его таким” – каждому прохожему хотела кричать Саша, объяснять на опережение, не дай бог уже составят о ней мнение. Хотела – и кричала внутри, так, чтобы ни один писк не вырвался из ее рта. “Не вытесняйте меня из вашей жизни” Ведь мы – близкие люди” – хотела выпалить в лицо подругам.

Стыдно.

Не скажет. Никогда она сама не скажет. Не поймут. Они будут смотреть на нее оленьими глазами, трагично и артистично скривив губы – при этом контролируя лицо, чтобы не вылезла морщинка – кивать и опускать взгляд, когда она захочет прочитать настоящее сочувствие.

Со-чувст-вие.

Не жалость.

Нет, она на такое не пойдет. Проще наврать – например, реалистично выглядит ложь о том, что ее с ребенком наконец-то вызывает к себе Макар – и исчезнуть из их жизни. Можно изредка оставлять восторженные комментарии под их фотографиями с отдыха. Или раз в несколько месяцев переписываться, отдавая дань цифровой вежливости.

Они почти и не заметят. На словах конечно да “нам надо чаще списываться, и обязательно встречаться”, но по-настоящему незаменимых людей не бывает. И подруги, как бабочки, взгрустнув, перелетят на следующий цветок приятельствования.

А у нее впереди только…

Саша даже не помнила, как весело попрощалась с подругами, сославшись на усталость – хотя на самом деле холодела от страха, что ребенок сейчас проснется и заверещит своим паранормальным жутким писком – и добралась до дома на метро, ловя на себе странные взгляды прохожих. Ей не хватило денег на такси, по высоченным пятничным тарифам даже до их неотдалённого района машина стоила две тысячи. А от ужина осталось лишь пятьсот рублей – и то, ох как сосало под ложечкой у Саши, когда делили счет и она ждала оглашения суммы, как приговора. Хотя раньше, подруги постоянно одалживали друг у друга разные небольшие суммы и ничего в этом такого не было. Но – не сейчас.

Дома она быстро скинула свою одежду и побежала ставить чайник, потому что жутко замерзла. И только потом села на стул и поняла, как же устала морально. Она лишь сейчас поняла, что липкий, обволакивающий страх и мышечное напряжение не оставляли ее всю встречу, и Саша одновременно ненавидела свою слабость, и злилась на ____.

Он хотел слишком много ее жизни. Он хотел ее всю, без остатка. Только он, младенец, хозяин Саши, господин и повелитель. А она – никчемная раба, которая должна исправно исполнять укачивания, обнажать коричневые и нередко со следами зажимов деснами, соски, менять памперсы (и лучше с дышащим слоем), поддерживать комфортную температуру тела и, самое важное своевременно обеспечивать лекарствами. Иначе – посинения, приступы, а, если повезет, то просто протяжный вой.

Чайник, наконец, оповестил о степени нагрева воды и Саша, пытаясь проморгать слезную пелену, нашла дешевый чайный пакетик, засунула его в первую попавшуюся кружку и плеснула горячей жидкости.

Сука! Как же она устала!

А что, если так подумать, ей остается делать? Не ухаживать? Забить и пусть кричит, пока добрые соседи не позвонят куда надо, и за ребенком не приедет соцопека?

Стыдно.

– Ну, что, теперь я только с тобой. Доволен? – Саша смахнула слезы, зло пнула стул, и он отлетел на пару метров, ударившись о ножку стола. Люлька с ____ стояла далеко и никак даже не шелохнулась. – Доволен, я спрашиваю? А-а-ааа.

Горячая кружка, от которой она так и не успела избавиться, выплеснула Саше на руки немного кипятка, а затем – под дрогнувшей рукой – перевернулась и ошпарила все пальцы.

____ лежал, как раньше, но Саше показалось, что он ехидно приподнял уголок рта. “На мол, получай, нерадивая – плохо дающая молоко – грудь, вокруг которой непонятно зачем образовались другие части тела”.

– Ненави… – она осеклась. Хотела, честно хотела, выразить вслух эту эмоцию, но не смогла. Все-таки он вылез из нее. Ему, возможно, тоже тяжело, хотя он этого не понимает. Потому что он овощ. Какой смысл жалеть? Саша подставила руки под ледяную воду и ее сердце – вместе с обжигающей болью – потихоньку успокаивалось.

К черту. К черту все.

Пора было кормить. ___ не подавал признаки голода, но расписание, установленное врачом, Саша не хотела нарушать. И причиной было даже не здоровье ребенка, а нежелание чаще, чем положено, посещать медицинское учреждение, терпеть бесконечные вопросы о состоянии, которые вызывали большие по силе отрицательные эмоции, чем беспокойство за ребенка в реанимации.

Саша, хоть и привыкла к больнице, хотела немного – пожалуйста, пожалуйста! – побыть в своем доме. Поэтому, все нужно было делать по правилам.