_____

Через семь дней, как только Саша физически более-менее восстановилась, из роддома ее перевели прямо в детскую больницу. Ничего не сказали, не дали времени найти, выбрать врача и больницу получше, обратиться к близким, которых, впрочем, она пока не желала вмешивать. А просто огорошили – перевозим. Саша не противилась, она в тот момент больше всего была похожа на водоросль, который безвольно выполняет приказы морского течения, не думая, что есть иные варианты. Возможно да, врачам лучше знать.

К тому же домой совсем не хотелось. Саша осталась одна. Отец улетел на второй день после родов, взяв у Саши клятвенное обещание сразу сообшать обо всем происходящем с ней и внуком. Он много говорил о том, что, как только дочь окрепнет, начнет ей делать гостевую визу. О том, как рад, что у него есть внук, который, наконец-то, будет интересоваться спортом и они создадут свою команду в Штатах. Сыпал предсказаниями, что он тот еще красавец, весь в новоиспеченного деда, и девчонки прохода не дадут. Все это говорилось в шутку, чтобы поднять настроение Саше, из гордости и искренней радости.

Но ей это доставляло такие страдания, что лучше бы ее вскрыли заживо.

Саша, когда ему звонила, с запавшими после бессонной ночи – пока еще сухими – глазами, умудрилась притвориться веселой, но очень уставшей. Она сделала, как потом осознала, нечеловеческое усилие, чтобы не рыдать, рассказывая о ребенке и искусно врать, находясь при этом в шоковом состоянии. Но самое сложное было пережить именно эти его милые, казалось бы, невинные высказывания, папины улюлюканья. Ей захотелось умереть, никогда не рождаться, только бы не сообщать эту шоковую новость отцу. Может, это сон. Может, все пройдет?

Нет, нет, надо открыть глаза и делать что должна, на автомате или нет, не важно. Отцу пока не говорить, у него начинается совершенно другая жизнь в Америке. Зачем она ему с таким “довеском”.

При выписке она встретила уничижительный взгляд той самой медсестры, на вопрос которой сорвалась и устроила грандиозную истерику, такую, что ей вкололи успокоительные. Могло показаться, что прожжённая циничная больничная тетка знает все о Саше: о том, какая ее ждет жизнь, какая она глупая, что обрекла себя на то, о чем еще не подозревает. Медсестра навешала ей ярлык и перестала обращать внимание, как на конченного человека. Но прощальным взглядом – смесью жалости и превосходства от того, что не послушалась – тетка ее одарила. И на том “спасибо”, чудовище.

Если честно, Саша плохо помнила первые дни в реанимации и роддоме, но первый день в больнице, в которой провела так много времени, она запомнила навсегда. Страх неизвестности, безумные предположения нарисовали такую картину, что в первые же минуты, как ее разместили в палате, она легла к стене и накрылась одеялом, не имея сил столкнуться с реальностью. Немного позже подошла медсестра и – хочешь-не хочешь, вставай – разбудила Сашу знакомиться с порядками в отделении.

– Пока ты лежишь одна, но после выходных подселим мамочку, – заглядывая в непроницаемое Сашино лицо, предупредила женщина. Да уж, через несколько дней она заберет спокойное одиночество. – Веселее будет.

Саша так не думала. Она молча всунула обе ноги в мягкие, уже начинавшие сереть, тапочки, на автомате взглянула на безмятежного ребенка и последовала за медсестрой.

Это была не такая больница, где из всех щелей пахло медикаментами или в коридорах, крича от боли, лежали новоприбывшие пациенты, а все стены отливали ледяной безжизненной белизной. Абсолютно нет. Она была похожа на домашний детский лагерь, который располагался на одном этаже, и все ходили в 8 утра изменять температуру, и записывать ее в специально отведенную тетрадочку. Как объясняла медсестра, мамочки – так здесь называли почти всех, невзирая на возраст женщины с ребенком – сами убирают в своих палатах, моют полы. Она показала где лежат заскорузлые, хоть и вероятно, бактериально чистые, тряпки, ветоши и бойко проинструктировала, какой раствор добавлять в ведро с водой. В ответ на удивленные глаза, медсестра выдала заранее заготовленную и произнесенную сотне женщин фразу: “мамочки обеспечивают чистоту в палате для себя и своего ребенка”. Бытовой инструктаж в формате монолога и Сашиного кивания головой продолжался.

“Вот здесь можно сушить белье…но через сутки собирай, и обязательно запоминай свое, а то мамочки всякие бывают…в этот кабинет с ребенком будешь ходить на процедуры, сегодня не надо, врач уже осмотрел ребенка…мыло и туалетная бумага находится тут…еда по расписанию на стене столовой…внизу есть буфет, где можно встретиться с родственниками и купить вкусняшки…продукты в магазине напротив, там есть Магнит и Перекресток…врачи принимают на этаже за пределами отделения, спрашивай первое время у медсестры…

Под конец Саша даже немного выдохнула: в общем и целом, если не придираться, было неплохо и по-доброму.

– Аа…когда придет врач?

– Подожди, он в палату зайдет или тебя вызовет дежурная медсестра, – кинула женщина и поспешила к следующей пациентке.

Саша вернулась в палату и опять легла лицом к своей зеленой стене. Она была рада, что лежала в палате одна. Однако, это значило еще и то, что они с _____ были наедине. Впервые ей ничего не хотелось делать – ни читать книгу, ни размышлять о планах на будущее, ни смотреть сериал, который призван вызвать у нее улыбку – ни-че-го. Проснулся ребенок и ей пришлось долго укачивать его на коленях, чтобы он не кряхтел и не стонал – от боли, голода, неудобства в памперсе или от желания передать эмоцию – кто знает? На всякий случай Саша проверила попку, и складки одежки, не мешает ли что.

Ребенок никак не засыпал, а только больше стал кряхтеть и извиваться на руках. Саша испугалась, вскочила на ноги и пару минут укачивала стоя. Как только она хотела позвать врача, ___ успокоился и обмяк. Саша медленно ходила туда-сюда по палате, замедляя разогнанное сердце. Она подошла к окну, отодвинула штору и посмотрела на зеленый внутренний двор больницы. Кусочек аллеи, проходящей по всей больнице – как она потом узнала, состоящей из десяти корпусов – пару лавочек, на одной из которых курил средних лет мужчина, открывающаяся и закрывающаяся дверь служебного помещения.

На стекле проскальзывали тени девушки и когда Саша подошла ближе и почти прижалась носом к стеклу, то смогла увидеть очертания лица. И это лицо не было ей знакомо.

Что тут удивительного? Можно было предположить, что выглядела она не лучше, чем чувствовала себя. Зеркало поменялось в восприятии Саши не в друга, а в нейтральный, не особо полезный объект. После родов оно выполняло только одну функцию – посмотреть нет ли на лице грязи, да и все. Никакого ухода, украшения себя – об этом и думать даже не приходилось. Зачем все это? Для чего?

Она чувствовала грязноватые волосы, собранные в хвостик, жирное, с толстой пористой кожей лицо, потому что должного ухода не было – она только умывалась привезенным из дома молочком, намазывала крем не так, как учили косметологи, а лишь бы быстрее растереть по лицу, против правил выдавливала прыщи, неизвестно откуда взявшиеся, ведь больничная еда не была вредной. Она собирала в обе руки живот, нависший над лобком – он все же медленно уходил, но пока выглядел отвратительно. На сосках прочно поселились синяки – все от неумелого долгого сцеживания молока, которым еще нужно было кормить _____ , наклоняясь над его кроваткой с бутылочкой. Домашняя одежда, которую она, еще беременная, брала в роддом, была растянута в области живота и теперь футболки некрасиво свисали, будто недавно родили сами.

Она выглядела как классическая тетка, постаревшая на десять лет от горя. Но делать с этим ничего не хотела. Зачем? Зачем вообще сейчас думать о себе. Раньше Саша планировала попросить кого-то из подруг привезти несколько вещей, но теперь об этом не могло быть и речи. Она не допустит, чтобы кто-то из ее прежней жизни видел ее в таком состоянии.