Она с улыбкой протягивала ему кошелек и наказывала:
– Значит, хлеба, сахару подкупишь, крупки, какая будет, масла подсолнечного бутылку. Ну, может, еще чего к чаю выкинут.
Коля вешал на плечо рюкзачок и лихо вскакивал в седло. Девчонки стояли рядом, дожидаясь этого момента, чтобы замахать чумазыми ладошками, и махали, пока он не скрывался за поворотом.
А виден он был долго, потому что сначала ехал мимо бабы Кати и окликал ее через забор:
– Баба Катя, каких тебе гостинцев привезти?
Старушка с трудом распрямляла круглую спину и неизменно всплескивала черными земляными руками:
– Да о-ой! Да Колюшка! Да я уж и не знаю…
– Ты говорила, у тебя соль кончается. Купить? И мыла у тебя последний кусок.
– Голубчик! Да ведь как ты все помнишь-то? Колюшка-то родимый…
А Коля, махнув ей на прощание, ехал дальше. Ехал мимо Веры Ивановны и стучал в оконную раму:
– Вера Ивановна, день добрый. Вам в Красавине чего купить?
Худенькая аккуратная Вера Ивановна подходила к окошку и ласково отвечала:
– Здравствуй, дорогой. Да что там купить… Наверно, и не надо ничего. Все у меня есть.
– А булки-хлеба? А масло сливочное вдруг будет?
– Да, может быть…. Если такое чудо, что масло… пожалуй, возьми, – смущенно улыбается она. – Денег-то хватит ли? Возьми еще.
– Потом рассчитаемся.
И Коля трогается с места.
Следующая остановка – совсем покосившаяся избушка. Здесь приходится сойти с боевого коня и войти в дом. Если баба Дусенька не сидит на завалинке, то она дома, на кровати, охает и растирает тяжелые отекшие ноги.
К ней Коля заходил каждый день обязательно, с тех пор как услышал вечером очень встревоживший его разговор. Баба Катя рассказывала маме о прожитой зиме:
– А Дусенька-то у нас этой зимой совсем помирать решила. Дело-то как было… Мы сложились, а Нинка всем дров на зиму закупила и мужиков наняла. Те привезли, напилили – все слава богу! А ночью те дрова у Дусеньки и пропали. Да мы и знаем, на кого думать: пеструхинский здесь один шатался, такой пес-мужик. Пошла Дунюшка в сараюшку – а там щепки одни. Так она ведь, что ты думаешь, Светушка, и обрадовалась. Думала, Бог ей смерть мягкую посылает – заморозиться да сном и помереть. И нам-то никому не сказала, что дров у нее нет, и не знали мы.
Мороз-то ударил сразу после ноябрьских, да и снежку подвалило.
Нинка утром ко мне бежит. Пошли, говорит, к Дусе, что-то печку она второй день не топит. Веру Ивановну позвали, снежок с крыльца отвалили, а то в избу-то не войти. Входим – а в доме что на дворе, мороз такой же!
Лежит наша Дусенька на кровати, платочком белым повязалась, платьишко светленькое надела, чулочки новые, ненадеванные – приготовилась, значит! Лежит, а вроде дышит еще, парок от лица идет.
Ну Нинка скорее на крышу полезла, трубу откопала. А мы с Верой Ивановной давай Дусеньку водочкой оттирать. Уж не знам, как и подняли-то. А она, слышь, и заплакала, что помереть не дали. Нинка и давай ее по матушке-то крыть: а-а-а, такая-сякая, греховодница, раньше сроку на тот свет захотела. Язык-то у ней как помело!
Так ведь она, Нинка-то, Дусю к себе в дом забрала и всю зиму ее выхаживала. На свою кровать ее завалила, и вставать-то не давала, и кормила в кровати. А та только слезоньки лила: «Что это я как барыня, ем, да сплю, да радио слушаю». Так мы теперь все смеемся: барыня, мол, наша!
Вот поэтому к бабе Дусе надо было Коле обязательно зайти и самому посмотреть на ее полках, чего не хватает: спичек ли, соли, сахару. А то Дусенька сама и не помнит, что у нее есть, чего нет. Она и годов своих не помнит! Уж сколько лет твердит, что ей восемьдесят пять!
И наконец надо поздороваться с бабкой Ниной, самой молоденькой, всего-то два года как на пенсии. Сухая, жилистая, с огромными лужеными руками и лицом индейского вождя, она всегда занята мужским делом: то строгает что-то в сараюшке, то приколачивает на крыше, то, кряхтя и матерясь, колет дрова.
Коля окликает ее через заборчик:
– Баба Нина, день добрый! Не купить ли тебе чего?
– Ну вот! – заносчиво откликается та. – Я и сама покуда на ногах. А ты и так трех бабок отовариваешь, гляди, сумка треснет. Слышь! Чего мамка за молоком не идет? Крынка на столе, яйки в миске. Это для нее, пусть все берет.
– Она сейчас придет, – кивает Коля, трогаясь с места.
И вот быстро расстилается навстречу, прямо под колеса, пыльная дорога. Она так и дышит под колесами, не то что мертвый городской асфальт. Слева подплывает веселый солнечный березнячок и разворачивается гармошкой: подпевай, мол! Сквозь прозрачную березовую листву мелькают серые крыши – еще одна деревенька. А по правую руку поблескивает сквозь кустарник речка Тюша, и тянет прохладной водой оттуда.
Начинается Красавино – местная столица, с магазинчиком, почтой и клубом, куда по субботам, бывает, даже кино привозят. В общем, дачное место.
Из заросшего травой переулочка грустно смотрит вслед Коле одноэтажный белокирпичный дом с разбитыми стеклами и драной шиферной крышей. Когда-то это была мамина школа. Но перенесли совхозный центр в другое место, за пять километров отсюда, туда и школу перевели. А добротный, крепкий дом стал берлогой для всяких бродяг. Очень грустно думать об этом.
Но грустить некогда. Впереди магазин. Дощатый длинный барак. На одной его половине продается еда. На другой половине – что угодно для души, то есть ленты, кружева, ботинки, спички, мыло, керосин. Там же застенчиво жмутся в углу диван, холодильник и телевизор, покрытые пожелтевшими газетами, и годами ждут своих покупателей.
Обратно Коля едет не спеша, проверяя глазами дорогу. Рюкзак на спине уже не болтается тряпкой, а солидно восседает на спине, и по сторонам смотреть уже не хочется.
Теперь все идет в обратном порядке.
Бабка Нина машет ему с крыши и кричит ехидно:
– Ой, Кольк, надорвесся ты – трех бабок кормить!
У бабы Дусеньки Коля выкладывает на стол покупки, быстренько считает в уме и берет несколько монеток из жестяной коробочки, для него стоящей на столе.
Вера Ивановна берет через окно купленные для нее продукты и протягивает Коле деньги. Она никогда не заставляет его самого считать, сколько ему причитается.
А баба Катя ждет его у калитки с мамой и девочками, которые уже несколько минут прыгают и кричат: «Коля едет! Коля едет!».
А еще, порасспросив хорошенько шуструю бабку Нину, он как-то съездил в лес на разведку и набрал бидончик земляники. Набрал бы еще, но задерживаться не хотел, чтобы мама не тревожилась. Теперь он знал все ориентиры: речка Тюша, болотце Серушка, шоссейная дорога на совхоз, ельник – все сложилось в общую картину, как кусочки мозаики. И потом он уже смело ехал чуть не на целый день то за ягодами, то за грибами.
Вечерами, когда жара спадала, бабули частенько собирались к Дусенькиным окнам, рассиживались на завалинке, а Дусенька выглядывала из растворенного окошечка. Так сидели и неторопливо беседовали. Рассказывали друг другу давно известное, вспоминали забытое, жаловались на плохие времена и тут же вспоминали, что были времена и пострашнее. Говорить старались погромче, Дусенька была глуховата, и Коля, сидя с книгой в палисаднике за деревянным столиком на крепких ножках, ясно слышал их голоса в вечерней деревенской тишине.
В первые же дни Вера Ивановна, увидев его во дворе, ласково поздоровалась и предложила:
– Захочешь почитать что-нибудь – возьми у меня.
Коля сразу представил себе, как приятно было бы читать перед сном что-нибудь длинное-предлинное, чтобы на все каникулы хватило. И попросил «Войну и мир», потому что ничего длиннее не знал!
Дома, в городе, книжек было мало. Не на что было их покупать и некогда было читать. Что для уроков требовалось, Коля брал в библиотеке. А в доме Веры Ивановны даже пахло библиотекой – столько книг там было в шкафах до самого потолка.
