И пошли. Коля с чемоданом, рюкзаком и сумкой. Мама с двумя ведрами. Баба Катя с тремя котомками. А девчонки вприпрыжку впереди.

Вера Ивановна махнула им с крыльца рукой и долго смотрела вслед.

В Красавине, на автобусной остановке, баба Катя заволновалась, засуетилась, побежала на почту. Вернулась с чемоданом, заговорила, замахала ручками, беспрестанно оглядывалась и здоровалась со всеми подряд, а потом торопилась объяснить маме:

– Шурку Бойцову-то помнишь? Мать у нее фелшером была. Ну Марья-то, всем вам уколы делала, помнишь? А это Шурка, трое детей у нее, муж на грузовике шоферит. Михал Петрович, доброго утра… Михал Петровича помнишь, буалтера-то?

Когда подошел автобус, баба Катя совсем растерялась, забегала с вещами. Мама пыталась поцеловать ее на прощание, а она все вырывалась и опять хваталась за вещи. Наконец двери автобуса закрылись. Лицо у бабы Кати за окном сморщилось, глаза часто-часто заморгали. И Коля, глядя назад, сколько удалось шею повернуть, видел, как рука ее перекрестила увозящий их автобус.

Вид родного дома по приезде очень удивил Колю. Все городское за лето как будто усохло и помельчало: два тощих деревца во дворе-колодце, замызганная лестница на четвертый этаж, облезлая дверь, скучная мебель в комнате.

Высокий, в три метра, потолок вдруг оказался совсем рядом. Коля почти дотянулся рукой до старенькой люстры: подпрыгни – и достанешь. Но прыгать не стал: и так паркет под ним угрожающе потрескивал.

1 сентября на линейке одноклассники, увидев Колю, подняли восторженный рев, а классная руководительница восхитилась:

– Коля, как же ты вырос за лето!

А вырос так, что ее голова теперь не доставала до Колиного плеча. Девчонки, глядя в его сторону, шептались и задорно посмеивались:

– Морозов, ты прямо поручик Ржевский! Какие усы!

И верно, выросли! И когда только? В деревне особенно в зеркало-то и не смотрел, а тут увидел себя чужими глазами, и усы сразу стали мешать. Хотелось их все время теребить против шерсти.

Так сильно возмужал в классе один Коля. Остальные парни казались гораздо моложе своих одноклассниц, поражавших воображение женственными фигурами и загадочными улыбками.

Над классом закружилась стая амуров, и в воздухе стоял свист от их золоченых стрел. Колин друг Серега даже расплакался однажды по дороге домой, уткнувшись в холодный бок водосточной трубы. Любимую провожал домой парень из десятого класса.

Первое время эта забава заразила и Колю. Но стоило ему вообразить себя влюбленным в ту или иную школьную фею, как с «предметом» начинали происходить странные метаморфозы. Фея начинала сталкиваться с ним в самых неожиданных местах, очень громко говорить, очень заливисто хохотать и без конца поправлять волосы. Коле становилось так смешно и противно, что всю любовь как рукой снимало.

Он пробовал объяснить это Сереге, но тот не понял:

– Так что тебе еще надо? Значит, нравишься, счастливец!

А Коля и впрямь не знал, что ему надо. Но уж точно что-то другое.

– Чего ты такой камень бесчувственный? – позавидовал как-то друг.

Добросовестно подумав, Коля объяснил:

– А это потому, наверно, что я до сих пор сестер сам купаю и на горшок сажаю.

Друг Серега тоже добросовестно подумал и согласился:

– Да, наверно, поэтому.

Побывал Коля в первый раз в жизни на настоящей попойке. У одноклассницы был день рождения. Раньше Коля стеснялся ходить на такие мероприятия: дома мама такого не устраивала. А тут заявилась к ним домой целая делегация из классных красавиц и как начала уговаривать! Растроганная мама закивала: «Ну конечно, конечно, сходи!» И Коля пошел.

Вечеринка была без родителей, решивших не мешать. Парни принесли с собой и вина, и водки и старательно надрались. Табачный дым гулял клубами по всем трем комнатам, хотя курили, как воспитанные люди, только на кухне. Зато все сразу. Кроме Коли.

С него было достаточно двух бокалов шампанского. Первый он выпил с удовольствием, второй – с отвращением. И почувствовал себя как на тонком льду, ломающемся под ногами. Руки и ноги стали ватными, язык говорил что-то сам собой, и сонный мозг с трудом его догонял, тем более что очень мешал оравший без умолку магнитофон.

Чтобы иметь возможность не пить, не курить и не говорить, Коле пришлось весь вечер танцевать. И перетанцевал Коля со всеми девчонками по два раза, строго придерживаясь алфавита, чтобы кого не пропустить. От Андреевой до Якуниной. А потом опять от Андреевой до Якуниной. Он очень усердно прыгал и вдохновенно топтался на месте – получалось вроде ничего. Но устал Коля страшно.

Дома мама принюхалась к нему и сокрушенно покачала головой. А Коля сердито проворчал:

– Чтоб я еще когда…

А на тех, с кем веселился на этом празднике, долго смотреть не мог.

Вообще количество тех вещей, на которые он не мог смотреть, росло с каждым днем. В душе копилась странная тяжелая муть. Теперь его раздражали все и всё!

Люди, которых он знал с первого класса, будто сняли маски и стали молодыми жизнерадостными скотами. Парни были грязными до тошноты, с немытыми шеями, нестираными носками и нечищеными зубами. От них теперь вечно несло омерзительным табачным перегаром, а глаза были пустые.

Было в классе трое чистеньких умненьких мальчиков, всегда державшихся вместе, но их Коля вообще возненавидел. Ему казалось, что они, в свою очередь, видят скота в нем самом.

Одноклассницы были, конечно, безукоризненными чистюлями, но тоже внушали Коле отвращение. Глаза открылись, маски были сорваны, и за этим девичьим очарованием скрывалось желание грязно, похотливо нравиться. Все шло в ход: кружевные воротнички на школьной форме, изящные заколочки в волосах, губки бантиком, глазки пульками – чтоб наповал! И все как одна – глупые пробки, у всех одно на уме!

Он огрызался, грубил, рычал на всех вокруг. А потом чувствовал себя виноватым. И убеждал себя, что прав!

Он рычал дома на сестренок, и они обиженно ревели, но потом все равно лезли к нему на руки и мешали делать уроки. И он оттаивал, так остро, что даже до слез.

Только на маму не рычал. Потому что она бледнела от каждого его хмурого взгляда. Он знал, о чем она думает – что в чем-то виновата перед ним! И это было невыносимо.

С грустью вспоминал он летний мир и покой. И так хотелось съездить в маленькую деревянную церковь к отцу Василию – он наверняка помог бы!

Когда подступала тоска, Коля твердил про себя как заклинание: «Дедушка, дедушка, дедушка…». И сам не знал, кого зовет на помощь: деда ли Николая, отца ли Василия. А может, и Николая Угодника. И тут же злился сам на себя за эту слабость.

Вот так несколько месяцев росло, росло в Колиной душе предчувствие тяжелых перемен.

Тихим снежным воскресным утром в середине зимы мама побежала по магазинам. Коля сидел над алгеброй. Девчонки сидели на полу и рисовали цветными карандашами: Даша – елку с игрушками, Таша – принцессу с букетом.

В дверь позвонили четыре раза. К ним.

У порога стоял парень в грязноватом пальто и облезлой ушанке. Из-под ушанки торчали неопрятные волосы.

– Мне Свету Морозову, – нерешительно промямлил он.

– Она в магазине. Придет скоро. Проходи, подожди ее.

Парень медленно вошел в прихожую за Колей, снял шапку и пальто, не спуская с Коли глаз.

– А ты, что ли, сын ее? – голос у парня был высокий и хрипловатый.

– Сын.

– Как звать?

– Николай.

– А меня – Леха.

Коля ждал, что парень объяснит, кто он такой и что ему нужно, но не дождался. Леха молчал и все смотрел на него. И так смотрел, что Коля почему-то раскрыл ему дверь комнаты:

– Ну проходи.

Леха вошел, увидел сопящих над своими рисунками девчонок и встал столбом.

– Сестры твои? – глаза у Лехи выкатились и как-то обесцветились. – Сколько им?

Услыхав ответ, он опустился на стул, очень растерянный. Коля сел напротив и стал ждать продолжения. Ему это уже совсем не нравилось.