– Догадываюсь. Ну и как ты?

– Первые две недели дуб дубом. Древние языки, понятно, полный ноль. Французский – хоть что-то пытался, но получалось с английским уклоном. Русский – твёрдый неуд по причине ера, фиты, ижицы и тому подобного. Ещё и почерк совершенно не каллиграфический, и к чернильной ручке пришлось привыкать. Учителя понять ничего не могут – видят, что вроде не тупой, а по языкам проблема на проблеме. Поначалу откровенно списывал в обмен на алгебру с геометрией.

– И ты…

– Что я? Вспомнил, как на кандидата в мастера готовился, когда попахать пришлось по полной. Сказал себе, что до Нового года всё нагоню, и сидел чуть ли не сутками.

– И заслужил в классе репутацию ботаника?

– Не совсем. Я же плаваю… плавал, сил хватает. А на физкультуре здесь слабенькая по нашим меркам гимнастика – чуть ли не с первого урока всё стало даже не то что получаться – первый в классе. В мелких потасовках тоже никому не уступал. Ну и остальное тоже…

– И к Новому году…

– И к Рождеству был в твёрдых середнячках, а сейчас чуть ли не похвальный лист светит. С почерком понемногу наладилось. Да ещё и репетиторством немного подрабатываю. Так что мне здесь вовсе даже не скучно.

– Эк, и правильный же ты… Может, останешься?

– А ты что, за мной сюда прибыл? Знаешь, как вернуться?

В его голосе сразу прорезается уже знакомая мне смесь тоски с надеждой.

– Да нет, если бы я знал…

Молчим. Снизу слышится лязг кастрюль. Ника выходит.

Я пытаюсь осмыслить его рассказ. Какой-то слишком идеальный паренёк, таких не бывает. Но с другой стороны – а что ему ещё делать? Надо же в этом мире как-то устраиваться. Он тут никому не нужен. Я, впрочем, тоже. И пробиться в его возрасте можно только через гимназию, что он и делает. Мне проще. Работу какую-никакую найти можно. Осмотрюсь – а дальше что получится. Впрочем, в веке двадцать первом у меня амбиций хватало, почему бы им не проявиться в девятнадцатом? Правда, образования нет… Вернее диплома здешнего. Да и документов. Ладно, увидим.

Ника возвращается. Всё утряслось. На неделю мне находится место в чулане. Мы спускаемся вниз. Хозяйкой оказывается немолодая уже Лукерья Матвеевна, вдова капитана буксира. Документов не спрашивает – то ли молодому квартиранту своему очень доверяет, то ли посчитала неделю не сроком.

Ужинаем. Ника садится за свои учебники. А у меня на дальнейшие разговоры сил совершенно нет. Да и какие силы? Почти бессонная прошлая ночь, начавшаяся в двадцать первом веке и окончившаяся в девятнадцатом. День, через край полный впечатлений. Я отправляюсь в чулан. Вспоминаю мысль Ники в конце его первого вечера, соглашаюсь, что действительно славно было бы проснуться дома, и с таковой надеждой проваливаюсь в сон.

Как писали в старых романах, ночь прошла без сновидений. Открыв глаза, вижу низкий деревянный потолок. Вспоминаю, где я да что, сетую немного, что обратного хода не случилось. Но совсем немного, поскольку этот мир мне весьма таки интересен. По крайней мере, пока. Загадывать же на будущее смысла нет никакого. Когда вернусь (вернёмся?), вернёмся ли вообще – кто это сейчас знает… И что всё-таки произошло?

Перебираю вчерашний день с захватом позавчерашнего вечера. Камни, ночь, утро, Ника. Интересно, почему битлы? Даже для меня это история. Мой отец или Никин дед – было бы понятно, музыка их поколения, хотя и малодоступная тогда. Я за музыкальной модой лет десять как перестал следить, в плеер закидываю по настроению что захочется здесь и сейчас вплоть до Баха, да и беру его разве что куда в дорогу, в городе он только мешает. А в четырнадцать, помню по одноклассникам, все слушают одно и то же. Битловский ренессанс? Вневременная классика, которую нельзя не знать? А может, случайная запись?

Однако битлы – важно это для понимания всего случившегося? Вряд ли…

Часы на руке – единственная связь с прошлым будущим. Завожу. Начало одиннадцатого, стало быть Ника ушёл, решив меня не будить. Мысленная благодарность ему за это.

Одеваюсь, замечаю на кармане рубашки лейбл. Ерунда, не заметят. А и заметят, так не поймут. Так, пятнышко небольшое, метка для стирки. Да и кто всматриваться будет? Выхожу из чулана. Рукомойник в сенях, ванная в прошлом. Лукерья Матвеевна хозяйничает на кухне. Приветлива. Приглашает позавтракать чем бог послал. Да и что в простом русском доме едят – картошка, овощи, хлеб. Без особых изысков – а вкусно.

Садится напротив. Пока завтракаю, расспрашивает о Петербурге. Оказалось, она там была когда-то очень давно – лет тридцать прошло, а то и больше. Ещё при Александре Втором. Сама рассказывает, что помнит, да выспрашивает, что там нового построено. И тут я чуть впросак не попал. То есть Питер-то, конечно, знаю. Пока говорим о Дворце да Адмиралтействе – всё ладно. Правда, чуть было не начинаю рассказывать об Эрмитаже, да вовремя спохватываюсь. Откуда рядовому питерскому обывателю дворцовые интерьеры да лестницы знать, если он, конечно, не какой-нибудь Степан Халтурин?

Но вопрос о соборе Воскресения Христова поначалу ставит в тупик. Ладно Лукерья Матвеевна вспоминает, что после ужасного убийства государя сразу почти стали собирать деньги на строительство храма его памяти, она сама внесла несколько рублей (понимаете, Миша, он же крестьян освободил!), сколько могла. Соображаю, что это храм Спаса-на-крови. Так он уже построен или ещё нет? Строят его, похоже, лет пятнадцать. Да ещё проектирование. Так что вряд ли закончили. Что-то в этом роде и говорю. Мол, на Екатерининском канале, прямо на месте убийства. Даже на часть канала собор выходит. Это как, спрашивает. Сделали под водой фундамент, отвечаю, и стали строить выше. Красивый храм будет (уж это я точно знаю). А когда закончат, не знаете? Да кто ж это кроме самих строителей знает? Лет, наверное, через десять, там много работы.

Потом Лукерья Матвеевна сетует, что перегородка в комнате разваливается. Надо бы Никиту попросить, он безотказный, да у него сейчас экзамены, некогда, уж потом как-нибудь. Да зачем Никиту тревожить, покажите мне, что надо. Молоток да гвозди в доме есть? Конечно.

Руки работают, а в голове уже здешнее. Александр Второй, которого и Ника из-за Стёпки вспомнил, и Лукерья Матвеевна. Почти двадцать лет прошло, поколение сменилось. Для Стёпки это древняя история, на царей давно не охотятся, другим путём идут, уже внук на троне – а все помнят. И, видимо, с хорошей стороны, если почти через полтора десятка лет на нашей Красной площади ему опекушинский памятник поставят.

А ещё через несколько лет снесут. Будто в отместку за это самое освобождение. Может, зря царь всю эту реформу затеял? Правил бы себе да правил безо всяких реформ. Не делай добра – не получишь зла. Памятник, может, и не поставили бы – так и сносить бы не пришлось. И родился бы мой прадед крепостным, как его отец. Ну и далее… Интересно, если бы всё это до меня протянулось, кем бы я был?..

Все эти сослагательные и совершенно нелепые фантазии идут как-то сами собой. Перегородка понемногу приходит в порядок. Лукерья Матвеевна повеселела.

А тут и Ника возвращается. Хвастает хорошими итоговыми баллами по латыни, которую в начале года не знал вообще (были бы весьма хорошие, но латинист, вспомнив сентябрьские провалы, посовестился так оценить). Мы обедаем, причём мой обед сегодня абсолютно заслужен, и идём наверх.

– Что, проснуться дома не получилось? Душ с утра принять, кофе заварить?

Настроение у гимназиста, понятно, бодрое, иронизирует, будто здесь родился. Но и я в эти полдня вроде бы начинаю здесь обживаться, с иронией проблем не будет:

– А тебе лучше, если бы я исчез? Живёшь себе здесь один. Вчерашний день – так, случайная встреча. Заглянул сосед по дому непонятно зачем. Может к Екатерине Второй на бал спешил, да на век промахнулся. Переночевал – и дальше отправился. Гимназия, университет – ты способный, потянешь… К революции карьера начнёт складываться. Тебе будет немного за тридцать.