Дарья Михайловна медленно переводит взгляд с нарисованного мира на меня. А я вдруг осознаю, что женщина ничем не выказала интереса, как картина в итоге оказалась у меня.

— Что предпочитаете? — так же безразлично уточняет хозяйка дома.

Я вздыхаю. Сердце стучит быстрее, когда представляю, насколько нелёгкий предстоит разговор. Проще, конечно, позвонить, только бы не видеть Стаса снова.

Жар разливается по коже — я вспоминаю наше прощание.

Как бы ни хотелось избежать предстоящего, этот разговор должен состояться. И он не из тех, которые можно решить по телефону.

— Адрес.

Я представляла гораздо более роскошный дом Стаса. Наслышавшись о его богатстве, позволила воображению зайти далеко. По моим представлениям он был если не властителем мира, то одним из самых влиятельных в России уж наверняка.

Тем более, в пути к нему я много размышляла. Вспомнила, как легко и без сожалений Стас перебил мою цену на аукционе, как добыл где-то сирень в феврале, как приехал без вещей, потому что ему было проще купить новые, чем возвращаться… Как устроил мне незабываемый полёт по городу и прекрасный ужин на крыше элитной высотки. Как упоминал, что не зависел от графиков и мог работать, когда и сколько хотел. У него точно были деньги.

Но снаружи дом Стаса кажется скорее уютным, чем вычурным. Да, это особняк, но без какого-то пафоса. Здесь даже нет особо мощной системы безопасности. Ну или не видно… Охраны тоже нет. Я замечаю только одну камеру, которая смотрит прямо на меня.

Что ж, обратного пути нет. Я обнаружена, и даже если Стас не дома, увидит мой визит позже.

Подойдя к воротам, я звоню по домофону. Некоторое время стою и жду, а потом, без всякого ответа хозяина дома, передо мной открывается вход.

Я ещё никогда так не робела. Ощущение, будто вот-вот предстану перед судом, который решит всю мою дальнейшую жизнь.

Я заставляю себя пойти вперёд. К чёрту панику. Я просто узнаю информацию, и всё.

Чем ближе подхожу, тем сильнее бьётся сердце, грозя разорвать грудь.

Неожиданно передо мной открывается дверь, отрезая путь к сомнениям.

Вхожу внутрь и скорее отрешённо оцениваю элегантную и аккуратную обстановку в доме. И только потом бросаю взгляд на Стаса.

— Не ожидал, что ты решишься прийти, — тут же говорит он.

«Решишься прийти»… Прозвучало так, словно о чём-то другом, а не об истинной цели моего визита.

Это провоцирует сразу перейти к делу.

— Восемнадцать лет назад художник, написавший ту самую картину, спас меня от пожара, — несмотря на волнение, уверенно начинаю я. — Ты был там.

Не вопрос, а утверждение. Но я всё равно жду его реакции, глядя в упор.

Стас выдерживает взгляд.

— Да.

Я напряжённо сжимаю пальцы в кулак. Ответ был очевиден, но непонятно почему — то ли от внезапной открытости Стаса, то ли от подтвердившегося факта, по коже пробегает холодок.

Стас проходит вперёд. Я — за ним. Так мы заходим на кухню.

— Я хочу знать, что тогда произошло, — преодолевая подступающую тревогу, требую.

— Садись, — он кивает на диван, и я машинально повинуюсь.

Кажется, разговор всё-таки будет, и он не из простых.

Эта мысль только подтверждается, когда Стас наливает вино и себе, и мне. Я немного теряюсь, когда мне протягивают бокал, но принимаю. Беру несколько виноградинок из фруктовой тарелки, стоящей на столе, делаю глоток.

Вкус на удивление ненавязчив и приятен. Редко встретишь такое качественное вино.

А пауза всё-таки затягивается.

— Не знала, что ты настолько успешен, — чтобы разрядить обстановку, говорю я. Почему-то не хочется переходить к нужной теме сразу.

Он усмехается, отпив вина. Я недоумённо хмурюсь. Где витают его мысли?

— Это слово, — объясняет Стас, встретив мой вопросительный взгляд. — Его используют люди, измеряющие всё материально. Не ты, конечно, просто напомнило. Они вызывают только жалость и презрение. Синоним успешности — бумажки с цифрами и бетонные коробки поэлитнее. Деньги, понты, узость мышления. Как будто в этом весь смысл.

Хм, это слово — общепринятое в таких ситуациях. Я никогда не задумывалась о его природе.

Почему-то становится неловко.

— Но если ты так думаешь, почему ты тогда … — я осекаюсь: где гарантия, что Стас достиг вершин сам? Может, он просто сын богатеньких родителей. Но, несмотря на эту мысль, после небольшой паузы всё-таки уверенно заканчиваю: — добился всего этого?

— Хотел доказать себе, что смогу и останусь собой.

Странно, Стас сегодня явно настроен отвечать на мои вопросы, и, судя по всему, честно.

— И как, доказал? — не удерживаюсь от насмешки я, намекая, каким расчётливым манипулятором он был со мной.

Как знать, может, это даже его обычный характер по жизни.

Стас не отвечает, снова отпивает вина. Пауза затягивается.

А я вспоминаю всё, что было за этот месяц. И чувствую острое желание поскорее с этим закончить.

— Так ты расскажешь мне, что произошло?

Стас встаёт и подходит к окну. Стоит так некоторое время, глядя вдаль с бокалом вина в руке. Аристократично, ничего не скажешь. Мой друг-художник мог бы написать хорошую картину, тем более что Стас стоит практически неподвижно, словно позируя.

— Отец бросил мою мать, когда она забеременела, — говорит вдруг он ничего не выражающим тоном. — Ей пришлось оставить институт и искать работу. А ещё рожать меня и воспитывать. Не самая простая задача для хрупкой женщины, не отличающейся крепким здоровьем. Помощь её стареющих родителей не была значительной, хотя многое компенсировала.

К чему он об этом? Я не знаю, что и сказать. Конечно, незавидная была участь у его мамы, но разве это имеет отношение к делу?

— Съёмные квартиры, бесконечная арендная плата… Когда мама нашла вакансию прислуги в доме одного уважаемого художника с бесплатным проживанием там, она тут же ухватилась за эту возможность.

Я понимаю наверняка: речь о Руслане Георгиевиче. Нет нужды уточнять. Готовлюсь слушать внимательнее: какой бы ни была причина предыстории, мы приближаемся к главному.

— Мне тогда было четыре. Больно вспоминать, как она старалась во всём услужить этому господину, лишь бы тот был снисходителен к её ребёнку. Скорее всего, он специально предложил бесплатное проживание, чтобы на вакансию клюнули бедные люди. С ними многое можно, — несмотря на сказанное, явно вызывающее в нём мрачные воспоминания, Стас говорит нейтрально. Наверное, ему так проще. — На её усталость было наплевать и ему, и ей. Он относился к ней, как рабыне, личной вещи. Она принимала это как должное. Ведь надо было меня кормить, да и дом был лучшим, где мы когда-либо жили. Когда я взрослел, пытался что-то изменить, даже высказал художнику, но мама извинилась за меня и умоляла больше не вмешиваться. Так и проработала там шесть лет. Я помогал, чем мог, но не думаю, что это сильно облегчало её труды.

Его слова отзываются на сердце искренним сочувствием этой женщине. Тяжело думать, что такой была большая часть её жизни.

Зато как, наверное, она сейчас гордится сыном, когда он поднялся из грязи…Как его мать зажила, наконец, сейчас! Наверное…

Но тут её нет.

Возможно, она живёт в отдельном доме или квартире. Стас ведь может обеспечить это.

И тут мне в голову приходит другая мысль. Конечно, я знала, что художник был со сложным характером. Но чтобы настолько? Относиться к слугам как к вещи?

Самое ужасное, я легко верю в это. Очень даже допускаю, что Руслан Георгиевич мог так себя вести.

Узнать такое о человеке, который был другом и опорой, настоящий удар.

— Мне он представлялся другим, — вздыхаю я.

И понимаю, что отчасти специально перевожу тему на художника. Услышать продолжение про мать Стаса почему-то по-настоящему страшно.

— Ты же была его клиенткой, из порядочной и небедной семьи, конечно, он был вежлив.

Я делаю большой глоток. Не хочу говорить, что потом подружилась с Русланом Георгиевичем.