Когда я встаю, чтобы помыть чашку, слышу неожиданное:

— Я уладил все дела, картину тебе доставят завтра.

Я застываю на мгновение. Сердце пропускает удар.

Но это лишь секунды — я быстро беру себя в руки, и, начав мыть чашку, равнодушно бросаю:

— Хорошо.

Его слова — ещё не дело. О том, сдержит ли он обещание, можно судить только завтра.

И даже если да — это не достижение. Лишь необходимое выполнение своей части сделки, не более. Для любого нормального человека.

И то, что такой нормальный Стас сильно контрастирует с уже привычным мне беспринципным манипулятором, не повод любое его проявление человечности считать чем-то выдающимся.

Решив так, я вроде успокаиваюсь. Домываю посуду и собираюсь разворачиваться, чтобы уйти в комнату. Но меня останавливают непривычно мягкие слова:

— Ты выдержала испытание. Завтра мы распрощаемся.

— Навсегда? — неожиданно растерянно спрашиваю я.

Не понимаю, к чему вообще у меня вырвался этот ненужный вопрос, да ещё и таким странным тоном. Но Стас реагирует невозмутимо.

— Как и предполагалось.

Я не знаю, что ответить. Но почему-то не спешу уходить.

Выдержав небольшую паузу, он вдруг добавляет так же спокойно:

— Один день ничего не решит, это простая формальность. Я могу уйти сегодня.

— С чего такое великодушие? — я вдруг начинаю заводиться.

Всё прежде сдерживаемое внутри разочарование переполняет настолько, что выплёскивается в один момент. И я бессильна перед мощью этого чувства. Захлёбываюсь в непонятной горечи, задыхаюсь всё сильнее с каждым мгновением.

— Кажется, тебе это надо. Ты выглядишь несчастной.

Никакого намёка на очередное издевательство — Стас говорит так, словно искренне проявляет участие.

Но от этого я только больше злюсь.

— С каких это пор тебя волнует моё благополучие?

Я не разворачиваюсь — так и стою спиной к нему. И даже чуть затянувшаяся пауза не заставляет меня ни обернуться, ни уйти. Я просто жду ответа, чувствуя взгляд Стаса всей кожей.

Наверное, я даже не дышу. Ожидание слишком напряжённое. Он делает шаг в мою сторону — я чувствую это всем телом. Слишком остро воспринимаю любое его действие. Тем более, сейчас, когда доведена им до предела.

— Чего ты так боишься?

Неожиданный вопрос.

Я не отвечаю. Боюсь, что расплачусь, если скажу хоть слово.

Я даже перед собой не могу объяснить своё состояние. Какой-то неожиданно мощный внутренний надлом на грани истерики внешне отражается полным оцепенением. Со стороны я выгляжу скорее апатичной. По крайней мере, хотелось бы думать, что я показываю полное равнодушие ко всему, а не даю понять, насколько мне тяжело.

Но Стас с его раздражающей проницательностью, наверное, улавливает мой истинный настрой. Ну или по какой-то ещё непонятной причине он вдруг говорит так, словно пытается успокоить:

— Что бы ни было, тебе не стоит позволять слабости поглотить тебя. Ты намного сильнее, чем думаешь сейчас. И ты справишься во всём. Ты всегда справлялась. Не буду говорить набор банальностей, хотя они потому и банальны, что правдивы. Верь в себя. Знаешь, говорят, самое страшное, что может случиться с человеком — потеря веры. Я согласен с этим, — помолчав немного, Стас добавляет решительное: — Прощай.

И проходит мимо меня — в сторону входной двери.

Несмотря на то, что он идёт довольно быстро и держится поодаль, даже мельком не задев меня, я слишком остро чувствую его мимолётное приближение и стремительное удаление. В момент, когда Стас проходит мимо, моё сердце словно рухнуло вниз.

Ещё некоторое время после его ухода я неподвижно стою в том же положении. А в голове звучат последние слова Стаса. Он сказал про потерю веры так… Необычно. Даже проникновенно. И словно искренне.

А ещё — и я знаю наверняка, он намеренно произнёс такую фразу. Двусмысленность очевидна. Прямая аналогия с моим именем.

Даже не хочу думать, что мог иметь в виду Стас. Неужели говорил про себя? Осознал свои поступки?

И что значит, потерял?..

Нет, это всё абсурд. Скорее, он снова решил обескуражить меня своей внезапностью. Блестящая тактика — после всего содеянного неожиданно проявить человечность и намекнуть на собственные переживания. Да ещё так вкрадчиво и убедительно, что сложно не поверить.

Но назло всем разумным доводам в душе очень неспокойно. Впервые эмоции переполняют настолько, что физически больно.

Я никогда не смогу сказать, сколько вообще простояла неживой статуей. Но в один момент вдруг резко дёргаюсь с места, закрываю оставленную прикрытой входную дверь и иду к себе в комнату.

А потом как ни в чём не бывало смотрю разные фильмы. Сюжеты увлекают, и от былого внутреннего надлома вскоре не остаётся и следа.

Найти Дарью Михайловну не стоит усилий. Я знаю, где она живёт. Знала ещё до того, как получила картину.

С приглашением зайти тоже не возникает проблем. Как только Дарья Михайловна видит картину — меня впускают без объяснений.

И это объяснимо. Ведь художник и эта женщина слишком любили друг друга, чтобы однажды забыть. И картина была написана для неё. Наверняка Дарья Михайловна поняла это сразу, как увидела.

Мне было три годика, когда автор картины, Руслан Георгиевич, спас мне жизнь. Я плохо помню детали, да и мало что поняла тогда. Только, что в его загороднем доме разгорелся пожар и что я была на волосок от смерти.

Мама приехала к художнику вместе со мной, чтобы он написал мой портрет. Она оказалась придавлена внезапно обрушавшейся частью стены и не смогла сориентироваться. К счастью, всё же выбралась оттуда без серьёзных ранений. А меня к тому моменту уже вынес Руслан Георгиевич. Всё оказалось очень вовремя: через каких-то пару минут дом развалился.

После моего спасения художник стал своего рода другом семьи. Он часто виделся со мной. Некоторое время я приезжала к нему вместе с родителями, а когда немного выросла, меня стали отпускать одну — только подвозили и забирали.

Мне было четырнадцать, когда Руслан Георгиевич тяжело заболел. К тому моменту мы окончательно подружились.

Я тогда не только навещала — оставалась у него с матерью на несколько дней, чтобы помогать и заботиться. Ведь одинокий художник из-за сложного характера остался совсем без близких. Похоже, я была единственной, с кем Руслан Георгиевич вообще общался на тот период жизни. Мне он и рассказал перед смертью свою историю любви.

Дарья Михайловна оказалась женщиной его жизни. Их любовь была сильной и яркой, она вдохновляла его. Но решиться окончательно впустить её в свою жизнь художник не мог.n Ему нравилась некая трагедия их чувств. В этой драме он испытывал особенно сильные и головокружительные эмоции. Благодаря им хотелось творить бесконечно. Потому редкие встречи, взгляды, тайные свидания не заходили дальше, чем хотелось Дарье. Руслан никогда не стремился к семье, детям и домашнему уюту. Его душа жаждала свободы и творчества. Именно в их проявлении любовь к Дарье была вечной, яркой и глубокой.

Но эти бесконечные качели измотали её. Неопределённость сводила с ума. В конце концов, Дарья решила: без него ей невыносимо, но с ним — тяжелее. И всё чаще их встречи причиняли больше боли, чем радости. Ей нелегко далось принять окончательное решение, но она сделала это. Дарья просто исчезла из жизни Руслана. В один день, неожиданно и безвозвратно. Оборвала все связи. Переехала. Объяснение оставила в записке — слишком тяжело было бы говорить это, глядя ему в глаза. Письмо оставила в назначенном для встречи месте.

Руслан несколько раз порывался найти любимую и вернуть, но не решался. Знал, что как прежде уже не будет. И потому решил оставить её своей вечной Музой. Художник старательно пытался избавиться от всё более съедающей изнутри боли, выплёскивая эмоции в творчестве. Но, чем больше он подавлял это чувство, тем сильнее оно разрасталось. В конце концов, оно добило Руслана. Эта боль словно съела всё самое светлое в нём, оставив тёмную пустоту, которая терзала. Каждый день, час, минуту. Особенно по ночам.