А тут я еще кстати (или некстати) вспомнила, что следователь Прыгунов запретил мне выезжать за пределы города…

Что ж получается, чемодан отпадает? Ну, то есть отменяется…

Села на диван в задумчивости.

Вот ведь свалилась проблема на мою голову!

Или кто-то мне ее свалил?..

«А что, если взять мамину дамскую сумку?» – вдруг мелькнула мысль в моей продуктивной на эти самые мысли голове.

Конечно, дамской назвать ее сложновастенько: слишком огромная. Пожалуй, только чуть-чуть меньше чемодана. Наши леди из музея обязательно съязвят что-нибудь по поводу моды ретро… Ну, это уже не важно.

Мама, как только вышла на пенсию, не использовала ее ни разу. А до этого частенько дамская сумочка, по размеру напоминавшая баулы челночников из девяностых годов, совершала с ней рейды за продуктами. И надо отметить, в сумку входило все! Удобно, так сказать, после работы пробежаться по магазинам…

Куда мамульчик могла убрать ее?

Посмотрим на антресолях… Ага, вот она, родимая!

В сумку одна картина помещалась легко. Но… молния не застегивалась. Чуть-чуть высота рамки картины превышала желаемое… Это не страшно, тут же сообразила я. Сверху положу свою шерстяную кофту. Она длинная и широкая. Преотлично закроет верхушку рамки! Конечно, придется трижды совершать рейс туда-обратно с этим «баулом» и секретным грузом внутри. С другой стороны, хотя я потрачу на это три дня, зато, надеюсь, после удачно осуществленной операции, я освобожусь от статуса «подозреваемая», и мои бедные нервные клетки, которые я порастеряла за последнее время, начнут восстанавливаться.

Я подошла с маминой сумкой к зеркалу. Ну да! Намного лучше! А полусломанный и подозрительный чемодан может меня скомпрометировать…

Так, а что надеть? Ведь с такой огромной сумкой не каждый наряд будет в гармонии. Надену, пожалуй, джинсы. В них, кстати, карманы есть, что немаловажно в той ситуации, когда кто-то берет чужие ключи из чужих сумок. Больше я без надзора мои ключики не оставлю!

…За всей этой активной деятельностью я не заметила, как подкрался вечер. На улице уже смеркалось, и я включила свет в зале… Не знаю, почему, но здесь, в большой комнате, я себя чувствовала безопаснее, чем в своей спальне.

Вдруг домашний телефон, весь день простоявший в молчании, затрезвонил.

Я взяла трубку.

– Алло!

Молчание.

– Алло!.. Эй, кому там делать нечего? – гневно заорала я, больше от страха, чем от раздражения.

И швырнула трубку на рычаг. Телефон отозвался болезненным и несчастным звуком обиженного ни за что котенка.

А что, если это вор? Он решил забрать картины и звонит проверить: дома я или нет?!

Развить эту мысль я не успела, потому что телефон зазвонил снова.

Я осторожно взяла трубку и прислонила ее к уху. На той стороне была тишина.

– Сеня, это я! – неожиданно проблеял слабый голос с того конца провода, и я вздрогнула от неожиданности.

– Кто "я"? – испуганно спросила я.

– Я… Роман…

– Роман?! А… что тебе нужно?

– Я хотел бы поговорить.

Но я уже пришла в себя и по ходу – ну, типа, пока входила в себя, – видимо, потеряла всякую тактичность и вежливость. Мне подумалось, что опять этот Ромэо со своей любовью. И я твердо заявила:

– Не сегодня! Все разговоры в понедельник.

И решительно бросила трубку…

После того моего спонтанного поступка прошел год. В стране творилось ужасное. Хаос, хаос, хаос. Везде. В любом городе, деревне, уголке.

Наш приют закрыли за «ненадобностью». Девочек просто выпустили на улицу. Кого-то тёте удалось пристроить в семьи, старшие воспитанницы начали взрослую жизнь: работа, поиск жилья…

Тетя лишилась всех денег, которые у нее были в банке. Потом в ее дом стали подселять чужих людей. Чудесные комнаты разбивались на клетушки, их отгораживали друг от друга тонкими фанерными стенами.

Тётя, к счастью, успела занять свою собственную спальню, где стоял камин. Теперь мы жили втроем: я, она и Гертруда. Отдельную комнату нашей бывшей помощнице по хозяйству никто не дал, и мы пригласили ее к себе – у Гертруды совсем не было родных, поэтому ни ехать, ни идти ей было некуда. Теперь мы с тетей спали вдвоем на кровати, а для Гертруды приспособили маленький диванчик.

Впервые нам пришлось узнать, что такое нищета. Денег не хватало. Тетя потихоньку продавала вещи, которые успела перенести в спальню. На вырученные деньги мы покупали еду. Но банковские бумаги всё больше ничего не значили.

Становилось труднее и труднее. К тому же, начались перебои с продуктами. Приходилось отстаивать длинные очереди, чтобы купить хлеб. А на рынке цены были огромными.

Однажды тётя вернулась с рынка с мешком, внутри которого лежали потрепанные заношенные пальто и грубой вязки шапки, старые юбки и блузки неопределенного то ли серого, то ли коричневого цвета – сильно застиранные, а в некоторых местах заштопанные.

– Выменяла на рынке на нашу одежду, – пояснила она.

– Зачем?! – поразились мы с Гертрудой.

– Нам лучше быть одетыми как все, и не выделяться.

Я поняла, что имела в виду тётя. Прошлое довлело над каждым человеком, который недавно жил в достатке.

С дровами в ту зиму было плохо. Вечерами, сидя у едва горевшего пламени в камине и кутаясь в пальто и одеяла, мы больше молчали, чем говорили. Поэтому нам очень хорошо была слышна жизнь в других комнатах. Бранная речь, которую я практически не слышала в течение моей жизни, вскоре стала привычной. Бесконечные пьянки – тоже. По коридору шлялись какие-то мужики, которые вечно пытались задеть меня. Я боялась выйти в коридор даже для того, чтобы сходить в туалет.

Так мы и жили всю зиму: в страхе, в холоде, нужде.

Я ничего не знала о своей семье: почта не работала. В прошлом году, когда я приехала в Полянск, сбежав из порта, тётя послала письмо в Швейцарию, в свой дом, чтобы успокоить родителей: «Сашенька со мной. Не волнуйтесь! Как только я закончу свои дела, мы вдвоем приедем к вам».

Но этого не случилось. События, стремительно развернувшиеся в России, не позволили нам покинуть страну. Однако ответ мы получить успели. Точнее, три, которые пришли в одном конверте и были написаны каждым из моих родных в отдельности.

Папа, тайно от мамы, упрекал меня в том, что я расстроила ее своим безрассудным поступком, и мама ночами не спала, плача тихо в дальней комнате. А мама, секретно от папы, сообщала, что он принимал сердечные капли, когда узнал о случившемся. Никитка же просто написал, что скучает по мне. Так же, как Ветерок: даже сейчас, далеко от дома, на каждый звонок, собака бежит в прихожую с радостным лаем, думая, что это – ее молодая хозяйка.

Я каждый раз плакала, перечитывая письма, написанные такими родными и знакомыми для меня почерками. Знали бы вы, мои милые, как и я сама сожалела о том поступке в прошлом году! Но что теперь можно изменить?

Одно радовало: устроились они хорошо, и теперь с нетерпением ждут нас с тетей. Ждут… Все изменилось, и уехать к ним мы уже не могли…

Увы, это было единственное известие о родителях и братике. Больше мы писем не получали. Но я надеялась, что у них по-прежнему все хорошо. По случайно услышанным разговорам мы знали, что в Европе только Швейцария избежала революции.

А в России мир перевернулся. То, что было белым, стало черным, что было черным, окрасилось в белый цвет. Теперь заповеди Божьи были отменены в связи с тем, что большевики не молились, не крестились, не признавали церковь. Оказалось, если нет Бога в душах людей – нет порядка. На улицу вечерами лучше было не выходить: ограбят до нитки. В удачном случае. В худшем: вместе с кошельком заберут и жизнь. Да и днём было небезопасно. Появилось множество бездомных голодных детей, которые рыскали по улицам в поисках еды и при случае вырывали у прохожих сумки из рук…