– Про что?! – опешил Рисыч.

– Про утюг. Утром я гладила…, - я скосила глаза на свой наряд, – … футболку. Торопилась на работу, и в автобусе… Точнее, когда я вышла… Я вдруг подумала: «Утюг! Я не помню, выключила его или нет!»… В общем, это как током ударило. И я… побежала назад.

Борисыч остановился, отодвинулся от меня и посмотрел внимательно:

– Ого! Хорошо, что вспомнила! И что?

– Был выключен. Знаете, так бывает. Кажется, что не выключила, а на самом деле, выключила.

– Ну да… ну да…

Слава Богу, он проглотил мою «лапшу»!

Рисыч снова внимательно оглядел меня с головы до пят и остановил взгляд на кофтах: одна на мне, другая – между ручками сумки.

– А что это у тебя?

Я почувствовала, что начинаю медленно краснеть. Или бледнеть. В общем, дурно мне вдруг стало. Сами знаете, почему.

– Кофты! – постаралась как можно обыденнее ответить я, поворачивая сумку так, чтобы она была на расстоянии недосягаемости для директора…

Кофты кофтами, но под ними-то – картина!

– Вижу, что кофты. Зачем?!

– Да… утром по радио передали, что к вечеру резкое похолодание.

– Да ты что? – хлопнул себя по бедрам Рисыч. – А моя-то (это он о жене) в сад сегодня отправилась, чтобы … Ну ладно, иди работай, – наконец разрешил он мне и направился к себе в кабинет. – Кстати, – Рисыч резко остановился и обернулся, – я там вместо украденных картин репрессированного Грамовича повесил. Сделай таблички для посетителей.

– Ага, поняла.

Грамович – это наш местный художник. Попал под репрессии в 1937 году. Был сослан в лагерь. К счастью, остался жив. И до сих пор жив. Видно, генетика хорошая. Ведь после таких испытаний да прожить достаточно долгую жизнь! Не каждый может. Картины Грамовича – сплошной кубизм. Я такое не люблю и не понимаю. Но наши местные критики отыскали в них психологическую сторону: внутреннюю боль Грамовича. Мы периодически вывешивали этот кубизм в зал, потом меняли на другие экспонаты… Ну, а сейчас, пока старые картины не найдут (ой, что я говорю!), висеть на их месте художествам Грамовича.

Своим ключом я открыла служебную комнату и занырнула внутрь. Обстановка здесь была весьма убогой. Шкаф у окна, где можно повесить верхнюю одежду, два небольших стола, четыре кресла, вереница стульев около стены – свой для каждого работника музея. Негусто, в общем. И не стильно. Как на мебельном складе.

Мне нужно было спешить, пока никто сюда не зашел.

Сумку с картиной здесь оставить просто невозможно. Если однажды кто-то вытащил ключи от квартиры из моей сумки, может с легкостью забраться туда снова и обнаружить там украденную картину. Вот дела-то начнутся!

Я вытащила картину и оглядела комнату. Сердечко мое выбивало чечетку, руки дрожали.

Единственным малопримечательным местом был угол за шкафом. Туда я и ринулась, чтобы спрятать многострадальное произведение искусства.

Но рамка была слишком широкой, и мне пришлось отодвигать шкаф от стены. Это было ух как непросто!

Наконец картина была в «тайнике», и я могла облегченно вздохнуть.

Моя сумка и кофты были разбросаны по полу – уж очень я спешила. Только я хотела их поднять и даже сделала шаг к ним, как в комнату вплыла тетя Мотя.

– Ой, что это у нас тут? – удивленно расширила она глаза.

– Да… это я… поскользнулась и упала… И все вывалилось из сумки, – кажется, вранье становится моей второй натурой.

– А что это ты кофт-то натащила? В такую жару!

– Так похолодание обещали к вечеру, – озвучила я уже знакомую отговорку. – Вот я и подготовилась.

– Странно, не слышала, – задумчиво сказала тетя Мотя и направилась к своей сумке, стоявшей на одном из стульев.

Я собрала свои кофты с пола и тоже отправилась на свое место.

Тетя Мотя что-то усиленно стала искать в своей сумочке, потом сказала как бы между прочим:

– Там уже этот… Бегунов пришел.

– Вы хотите сказать «Прыгунов»? – уточнила я машинально, а внутри меня все похолодело.

– Ну да… Уже ходит по залам, везде заглядывает… В архив зашел, там искал…

«Все! Я пропала! Сейчас начнет свою детективную деятельность здесь, и тут уж точно найдется картина… Впрочем, чего я трясусь? Я ведь именно этого хотела! Притворюсь удивленной, и дело с концом…

Тетя Мотя наконец нашла в своей сумке то, что искала: зеркальце и помаду. Посмотрела внимательно на свое лицо, показывая магическому стеклу то правую щеку, то левую. Затем поизучала подбородок и нос. (Конечно, зеркальце-то с ноготок. Можно час исследовать свое лицо, и времени все равно не хватит!) Наконец, довольная увиденным, накрасила на ощупь губы и засунула свои вещи обратно в сумочку. Сказала мне «Пока» и удалилась.

Вдруг меня как током пронзило. Отпечатки! На рамке мои отпечатки! Много отпечатков! Очень много! В какой-то момент я просто забыла об осторожности со всеми поездками туда-сюда и затянувшимся состоянием «все время в страхе». А ведь в сумке лежат перчатки – с целью не оставлять следов на рамке! Я еще вчера со всей тщательностью приготовила всё необходимое к операции по возвращению картин в музей.

Что делать?!

Я в ужасе заметалась по комнате.

А что, если выставить картину под окно? Вокруг музея – густые кусты. Отработаю день и спокойно заберу «улику», чтобы снова унести домой. Да! Это выход!

Выглянула в коридор – никого. Выхватила ключ от служебки из кармана и закрыла дверь. Затем, сунув ключ обратно, кряхтя, опять отодвинула шкаф, вытащила картину…

Улеглась на подоконник, высунувшись из окна как можно дальше наружу, чтобы опустить картину вниз: тихо и аккуратно.

Только бы не вывалиться вместе с ней! Вот будет зрелище: торчащие кверху ноги, ворованная картина, я, наверняка с шишкой на лбу – всё в одной куче, бери и пиши с меня показания.

Разжала руки, и рамка с грохотом – вот противная! – приземлилась на асфальт. По звуку стало понятно, что дерево не выдержало беспарашютных прыжков и треснуло. Я простонала от чувства досады.

Затем сползла с подоконника обратно в комнату, и тут кто-то дернул за ручку двери с обратной стороны. Сердце мое остановилось.

– А дверь закрыта! – услышала я голос Бегунова-Прыгунова.

Господи, что же делать? Ведь он обязательно въедливо спросит меня: что я делала за закрытой дверью?

Я забегала по комнате. Взгляд остановился на открытом окне. Я схватила сумку, кофты и, торопливо запихивая их внутрь, начала на ходу взбираться на подоконник. Живот… Одна коленка… Другая… Ап! Переворот по часовой стрелке… Ой, где там земля?

Под окном, присев на корточки, я торопливо выбросила кофты на асфальт, запихнула картину в сумку, закрыла ее сверху все той же декорацией, пробралась на коленках по кустам, перешагнула низкую решетчатую преграду, отделявшую кустарники от тротуара, и выбралась на пешеходную дорожку. От меня шарахнулась пара чинно прогуливавшихся подростков.

Я, короткими перебежками, пытаясь быть не замеченной Романом, – вечно он торчит на крыльце музея! – устремилась к автобусной остановке.

И только забравшись в тут же появившийся транспорт (хоть с этим мне сегодня везло), плюхнулась на сиденье и облегченно вздохнула…

Я с трудом разлепила глаза и увидела над собой белый высокий потолок. Наверно, из-за его неестественной высоты мне показалась, что я уменьшилась в размерах. От такой мысли сразу стало не по себе.

Я повела глазами налево, потом направо, и мне предстала во всей красе знакомая до боли ажурная лепнина под самым потолком.

Где я могла уже такое видеть?

Мозг работал плохо. При умственном напряжении в голове что-то пребольно звенело.

Однако я вспомнила.

«Тётина гимназия!» И не просто ее гимназия, а тот самый кабинет, где когда-то проходили уроки арифметики.

Память медленно начала ко мне возвращаться. Вспомнилось, что этот класс теперь вовсе не класс, а комната, где живет Матвей.