Я вытянула шею, хотя делать этого не стоило: надует, потом не повернёшь — в верном направлении, так и буду смотреть в неверном.

— А тебе бы этого хотелось?

— Жить, как нормальный человек? — усмехнулся Крэг. — Как же я отвечу тебе, если никогда не жил, как нормальный. Вот научи меня это делать, и тогда посмотрим.

Я тоже улыбнулась, а что оставалось? Плакать?

— Кто научи? Я научи? Ты, кажется, знаешь всю мою личную жизнь. Скажи, нормальные так влипают? Нет, я тоже ненормальная. И нормальных отношений у меня не было.

— Поэтому мы и встретились, не думаешь?

Я не думала. Я действительно ни о чем не думала. Не могла. Мне хотелось… Даже не знаю, чего…

— Езжай один в Финляндию. Поговори с братом. А потом — захочешь вернуться, я тебя встречу в аэропорту. Не захочешь, я тоже тебя пойму…

Он уставился на наши сцепленные руки.

— То есть все-таки ты хочешь, чтобы мы встретились в третий раз и снова в аэропорту?

— Да, — кивнула я нервно. — Только на этот раз я не хочу держать в руках табличку с именем «Энтони Макдевитт».

Он снова кивнул. Даже два раза.

— Хорошо. Твой выбор. Я ему подчинюсь…

Моим выбором оказалась блинная — Крэг в отличии от Тони доверил мне выбор. И даже меню. Я усадила его к окошку стеречь столик, а сама скоро вернулась с подносом. Он остановил меня взглядом, и я улыбнулась.

— Ваш заказ, сэр, — сказала я слишком громко, на меня даже обернулись.

Но на меня столько раз оборачивались с соседних столиков, что и сейчас я спокойно составила на стол тарелки с блинами, стаканы с морсом и даже пожелала Крэгу приятного аппетита. Потом только села напротив, нервно стиснув коленки. Завтра его здесь не будет. Какая жалость. А если он не вернется? Значит, такая судьба. И возможно это и будет мой настоящий апгрейд от Купидона, если бог любви убережет меня от по настоящему опасных отношений.

Крэг аккуратно разрезал блин, явив на свет красную тушку лосося.

— А, может, ты хочешь настоящей финской ухи?

Я опустила свою вилку на тарелку полной.

— Чего ты боишься? Передумать возвращаться? Или забыть меня, пройдя паспортный контроль в Пулково?

— Я тебя не забуду.

— Вот как… — я вскинула голову. — Ты сам себе противоречишь, не находишь?

— Да, я такой… Это часть моей натуры. Я не знаю, что сделаю завтра…

— А как же ты работал гидом? Гиды начинают в один и тот же час экскурсии?

— Но они встречают каждый день новых людей.

— Крэг, я буду тебя ждать. Честно. Какие бы сюрпризы не преподнес нам этот месяц, я к ним готова. Я всегда надеялась на лучшее, а вот с тобой готова к худшему и потому спокойна.

Говорила-то я действительно спокойно, но в душе покоя не наблюдалось. В душе все рвало и метало. Что я делаю, что? Что-то явно неправильное… Но я всегда делаю что-то неправильное. Может, в третий раз мне повезет?

— Суши, а где мне тебе поиграть? — спросил Крэг, когда мы вышли из блинной на шумный вечерний проспект. — А то из отеля меня тут же выселят.

— А прямо тут слабо? — улыбнулась я.

— Нет, что ты… — смутился он. — Я не хочу мучить людей. Посторонних, — добавил тут же и опустил глаза к ботинкам, уже не начищенным.

— Посторонним? — повторила я по слогам. — А как же я…

— А ты уже не посторонняя, Суши. Ты уже… Не знаю, ты уже трехдневка…

О, да! Мне и вправду было три дня от роду. Я захлопнула две двери подряд и почти что с ноги распахнула третью. А за ней — пропасть? Но я пока все ещё балансирую на краю — и возможно даже удержу равновесие.

— Хочешь, поедем ко мне домой? Помучаем только соседей, а? Заодно решишь, сможешь ли у меня жить, если вернешься в Питер…

— Идет…

И мы пошли. Выписались из гостиницы и поймали такси.

— Во сколько у тебя рейс?

— В двенадцать. Тони поменял на дневной без моего ведома, чтобы мы смогли с ним пересечься. Я раньше не заметил.

— Все равно можно играть всю ночь…

Я смотрела ему в глаза — бледные, но смеющиеся.

— Тогда утром меня побьют твои соседи. Или я их — тут уж как им повезет. Меня учили драться…

— Я не позволю тебе играть всю ночь, — приложила я прохладную руку к его горячей щеке. — На саксофоне.

Он поймал мою ладонь губами, и у меня все сжалось — особенно сердце. Как же несправедлива природа, как же она бывает несправедлива…

Моя рука так же дрожала, когда я открывала дверь квартиры. Бардака нет. Я не успела тут пожить достаточно, чтобы разгромить мамин порядок. Только книжка «Английский для финансистов» валялась у меня на кровати. Незастеленной. Оба взгляда, точно сговорившись, задержались на мятых простынях, но мы не заговаривали друг с другом.

— Действительно, что ли, зубрила… — сказал он наконец.

Я кивнула.

— Сумасшедшая.

Я снова кивнула. И он привлек меня к груди. Просто, по-дружески, и опустил мне на макушку подбородок, будто очень устал. Наверное, действительно устал. Уже поздно. Очень поздно, чтобы что-то менять.

— Ты действительно будешь играть?

Он кивнул — постучал мне по темечку подбородком, и я отстранилась, но он меня не отпустил.

— Думаешь, получится?

Откуда ж мне знать, надоем я тебе или нет. Как бы уже не надоела…

— Это альтосакс, я могу со свистом брать высокие ноты…

Он о музыке, а я о любви… Ну, у женщины с мужчиной, даже с обычным, редко совпадают мысли. А у меня уж точно мужчина не обычный.

Крэг вытащил из портфельчика свой Мак, водрузил его поверх моего ноутбука и попросил пароль от вай-фая. Саксофон, у которого клавиши оказались серебряными лежал рядом. Он уже послюнил эту странную палочку и сунул в носик, или как там называется эта часть — может, рот? И выдул пару звуков. Когда щеки его раздувались, я так и представляла его трехлетним розовощеким карапузом. И чувствовала горечь матери, когда Роса узнала, что один из ее сыновей неполноценный.

Русский язык тоже довольно емкий — за кого-то даешь полцены, а за этого полную — и получаешь в ответ по полной и добра, и зла. Говорят, такие дети очень нежные в те минуты, когда находятся в гармонии с самими собой: я уже успела почувствовать эту нежность. Но что если я не выдержу оборотной стороны медали?

— Я не буду просить тебя выйти, — Крэг наконец оторвал взгляд от экрана. — Ты все равно услышишь, как я тренируюсь… Может, у меня ничего толкового и не выйдет.

Он включил музыку, под которую, наверное, собирался играть, потому что на экране появились ноты… А у меня в глазах слезы. Это была песня Джо Дассена «Et si tu n'existais pas» — если бы тебя не было, ничего бы не было… И если бы не было любви, то ее надо было бы придумать… Но как, как это сделать? Чтобы плакал только саксофон…

Саксофон лежал в чемоданчике и мирно размышлял над бренностью своего существования — будут на мне еще играть или нет? Если да, то кто? Если кто, то когда? А если когда, то зачем… Не проще ли сразу в реку? Наши мысли сходились лишь в том, что я тоже не понимала, во что у меня на глазах превращается моя реальность. У меня никогда не было уверенности в завтрашнем дне, но теперь не будет даже эфемерной веры в то, что я держу бразды правления собственной жизнью хотя бы намотанными на запястья. Одни вопросы: что, где и когда я сделала не так, чтобы кто-то там наверху решил вытащить меня из футляра и возвратить искусному музыканту.

Во мне не западала ни одна клавиша, но звуки порой все же походили на писки, но я не смущалась — мне уже некуда было больше краснеть. Свет потушен, а в темноте перед глазами все черным-черно, только взгляды иногда встречаются и вспыхивают, как далекие зарницы. Мы на пороге нового дня и снова ещё не спали, а проспать самолет нельзя. Ну никак. В половине десятого я обязана усадить моего героя в такси, хотя и вызвала машину на пятнадцать минут раньше, потому что испугалась, что к утру буду без памяти.

— Ты первый, кого я привела домой в отсутствие родителей…