– Кто командует гвардией сейчас? – спросил де Рохан. – Есть другие офицеры?

Л’Айл д’Адам, ничуть не менее знатный, чем его собеседник, закатил глаза:

– Откуда мне знать? Я что, похож на альбанца, имеющего привычку жрать говядину? Велите королю назначить нового капитана.

– Фитцрой – его сводный брат. – Де Рохан криво улыбнулся.

– Вы заставили его арестовать собственную жену, – резко сказал л’Айл д’Адам.

– Она ведьма и убийца, – заявил де Рохан.

Л’Айл д’Адам усмехнулся:

– Это для простых людей. Что-нибудь интересное… Господи, вы же оставались с ней наедине? – Он взглянул на де Рохана искоса. – Она вас зачаровала? Околдовала? – Он хрипло расхохотался.

Де Рохан так тряхнул головой, что с его губ сорвалась капля слюны.

– Оставьте меня.

Архиепископ провел непростую ночь. Два раза толпы нападали на епископский дворец, а утром шестьсот вооруженных солдат маршем прошли по улице, чтобы спасти его. Он отправился в большой собор, который оказался заперт. Приказал открыть собор и обнаружил, что из него вынесли все, включая мощи и потир.

В ярости он бросился в королевский дворец. После короткого разговора с монархом он отслужил мессу в королевской часовне, хотя король утверждал, что в Великую субботу в Альбе месса не служится вплоть до полуночи, когда наступает Пасха. На мессу пришли придворные. Затем епископ занял новые апартаменты, объявив, что не собирается рисковать своей персоной на улицах.

Когда пробило два часа, караульные закричали: «Пожар!» – и люди бросились на стены посмотреть, что происходит.

Епископский дворец пылал.

За немыслимо короткое время все оценили подготовку и дисциплину галлейских рыцарей. Большинство из них были в полном доспехе. Кони стояли оседланными. Рыцари понеслись по городу бронированной колонной, и даже на узких улицах Уотерсайда никто не мог их остановить, да и не пытался.

К епископскому дворцу вели четыре широкие улицы. Он стоял над Чипсайдом, и огонь не мог перекинуться на другие здания. Рыцари проредили толпу, убив несколько мародеров и зевак, но их жестокость отпугнула тех, кто мог бы помочь потушить пламя.

Поэтому, как любые солдаты, они просто сидели и смотрели на пожар, отпуская шуточки о том, что стоило бы послать за колбасками.

Ситуация была бы даже забавной, но еще до темноты три оруженосца увидели хорошенькую юную девушку, выглядывающую из-за угла. Они погнались за ней верхом, а рыцари хохотали им вслед.

Через десять минут их нашли – они лежали на земле, и у каждого из лица или из горла торчала тяжелая стрела. Кроме того – на всякий случай – им перерезали глотки.

Галлейцы разозлились.

Харндонцы стали умирать.

Через час архиепископ отправил мэтра Гри прибить клочок пергамента к речным воротам.

Эдвард вывел из города шесть перегруженных телег. Они миновали ворота на Первом мосту, где двое скучающих наемников в королевской форме пропустили их, не удостоив и взглядом. В телегах – и на спинах двадцати лошадей и пони – располагалось все хозяйство мастера Пиэла, его лучшие наковальни и его сокровища. И еще половина хорошеньких юных девиц из Саутэнда: сестры Эдварда, его Анна, ее родители. Они были не одни. На дороге вокруг моста толпились люди, одетые как будто в паломничество, несущие свои пожитки, еду и воду.

После длинной и громкой ссоры с женой мастер Пиэл отбросил идею мученичества и ехал вместе с ними.

Не хватало только Бланш. Анна говорила, что та ушла к королеве. Эдвард считал ее очень храброй, но учитывал и другие соображения. Например, стражников у ворот.

Королевская гвардия их как будто не заметила. Стражники выпустили из города несколько тысяч людей, а через час вообще ускакали, оставив ворота без охраны.

С рассветом Пасхи голову лорда-мэра Айлвина Дарквуда выставили на воротах дворца. И еще дюжину голов не таких уважаемых людей, сторонников города и королевы. Например, Диоты, в напоминание всем, кто сохранял верность королеве.

Хотя имя сэра Джеральда Рэндома значилось в списке первым, его головы на воротах не было.

Архиепископ, устроитель всех казней, служил мессу в соборе. Его людям пришлось найти нужные сосуды и нужные одежды. В Великую субботу собор опустел, а в хаосе, вызванном пожаром в епископском дворце, исчезли все сокровища Святого Фомы.

Горели целые районы. Кто-то винил Джека, кто-то – галлейцев.

Когда первая пасхальная месса закончилась, солнце ярко сияло в небе. Оно освещало лужи крови на мостовых и играло на броне окситанских рыцарей, которые встали лагерем за Саутэндом. Окситанцы и галлейцы и в лучшие времена не были особо дружны. К полудню пошли слухи, что на улицах дерутся.

Неожиданно город заполнился галлейцами и королевскими гвардейцами. Как и в пятницу, солдаты стояли на каждой площади и на каждом углу.

Солнце пылало, как факел, освещая камеру королевы. Впервые за четыре дня она ощущала прикосновение чистых золотых солнечных лучей. Оно походило на поцелуй возлюбленного. На спасение.

Волосы ее свалялись, как грива дикого коня. Она три дня не меняла одежду, опасаясь, что на нее нападут, пока она переодевается. Что любое сложное действие отвлечет ее от битвы, происходящей в ее разуме.

Она не ела два дня, и ребенок внутри нее возмущенно пинался. Бока у нее болели, а спина горела огнем. Молоко, появившееся в груди, просачивалось на рубашку и пахло. Набухшие груди болели, переполняясь. Живот стал тяжелым, как цепи грешника в аду.

Прикосновение солнца было чистым. Стражники укрепили в ней надежду, хотя она не понимала почему. А в субботнюю ночь, в темноте, пришла Бланш, которую редко замечали. Бланш расчесала ей волосы и помолилась с ней.

Стражники впустили ее и выпустили.

Пасхальным утром старший стражник поставил на пол поднос с хлебом и сыром и отщипнул по кусочку от того и другого.

– Не стоит морить себя голодом, ваша милость. Ваш брат уже идет. Мы не позволим вас тронуть.

Его, казалось, разочаровало, что она не ответила. Но с наступлением дня давление не ослабло. Если в Пасхе и было какое-то волшебство, то только в ее сердце. Она не осмелилась отвлечься на еду. Она могла только пить солнечный свет, как новорожденный сосет грудь. Еда, брат, предательство мужа… Это все оставалось в другом мире.

В темноте она поняла наконец, чего оно хочет. Оно хотело ее ребенка. Теперь она чувствовала его. Чувствовала, что тварь стремится войти в нее, уничтожить ее сына.

Королева упивалась золотым светом. За четыре дня ее мир сжался до необходимости выстоять. Быстро работая, она вплетала новые лучи силы в сложные чары и укрепляла ими свою стену.

Тела она не чувствовала. Она любила его, но ничего не могла для него сделать. Ей хотелось плакать, потому что голод и недостаток сна мучили ее ребенка. Она чувствовала запах сыра. Она желала прерваться, поесть, выпить чистой воды.

Она ничего из этого не сделала. Она только пила золотой свет и ждала. И молилась.

В канун Пасхи принц Рэймонд Окситанский прислал герольда к королю Альбы.

Король встретил его в большом зале. Там висели венки, но человек, часто бывавший при альбанском дворе, увидел бы, что их немного. Королева сидела в тюрьме, ее фрейлины были изгнаны, служанки старались отсиживаться по домам. Все говорили о грабежах и насилии, которое учиняли галлейцы, ни одна девушка не признавалась, что на нее напали, но матери, возмущенные творившимся на улице, оставляли дочерей дома. Сыновей зачастую тоже.

Король разглядывал цветы, которых было слишком мало, и редкие ленты, местами грязные. У трона стоял Жан де Вральи. Он тоже видел грязную ленту.

– Ваша милость, если я бы мог, я бы не допустил такого оскорбления со стороны простонародья. – Он прошел по почти пустому залу и содрал ленту.

Король подпер подбородок рукой. Одет он был непышно. Несмотря на радостный день, он нарядился в черное.