По дороге папа обрисовывает ситуацию:

— Ты знаешь такого человека Эдуарда Сухих?

— Нет, хотя имя знакомое…

— Это инвестор Василия Крюкова.

— А, точно! Я его не видела ни разу, но Крюков постоянно был с ним на связи.

— Они и сейчас на связи… Этот Сухих, как я теперь понимаю, довольно влиятельный человек. Думаю, даже практически уверен, что это он организовал наезд на компанию.

— Но зачем? Если бы он занимался импортом вина, тогда понятно — он бы мог попытаться таким способом выдавить тебя с рынка. Но он же инвестор. Насколько помню с Васиных слов у него большинство активов в недвижимости. Какой ему смысл?

— Мне создали кризис, проблемы с наличными, проблемы с кредитами, угрозу банкротства. Очень чётко все разыграли и смотри сколько сил на это бросили. А Крюков протянул мне руку помощи, предложил выкупить десять процентов моих акций за неплохие деньги. И выкупил, а потом передал эти акции своему Сухих.

— Но десять процентов не так много, чтобы завладеть целой компанией…

— Ну да… Но у меня половина была записана на Ингу, ещё с давних времён… Тогда все так делали… вроде если прижмёт налоговая, чтоб не конфисковали. Вторая половина была на Тамару, но это мы исправили. А вот с Ингой руки не доходили… Но как она пронюхала? Ведь я ей никогда не говорил об этом. И акции она в глаза не видела. Но как-то же узнала, забрала их у юриста. Ну и… передала свои акции Крюкову, то есть Сухову. И у них очень существенный перевес получился…

— Пап… я к Инге не очень отношусь. Извини, что говорю это при тебе, но я думаю, что она просто не понимала все последствия своего шага. Поговори с ней, возможно ещё получится всё отыграть назад.

— Да всё она понимала! Они с Крюковым это всё и спланировали. Он, кстати, директор теперь в нашей компании. Ушлый сучонок! Короче, всё теперь перешло им — и офис, и вся сеть, всё вообще, даже дом и машина. Формально у меня есть акции, но от управления я отстранён и никаких денег теперь не увижу.

Я ошарашена и просто не могу уложить в голове.

— Ничего нового нет в этом мире и всё уже было, — он глубоко вздыхает.

— Пап, ну подожди, не расстраивайся так. Легко, конечно, сказать, но может ещё получится что-то сделать.

— Да нет, — он безысходно машет рукой. — Не получится. Я уже все возможности использовал, все свои контакты, даже в администрации президента. Никак… Столько лет напряженной работы и оказывается всё ради Сухих.

— Так что, нам надо собирать вещи и уезжать? Инга, получается, реально имела право вчера войти?

— Ничего она не имела. Сицилийское хозяйство записано на меня, не на компанию. Так что это единственное, что у нас с тобой осталось. Ну и за долю я деньги получил, да плюс кое-какие сбережения. Проживём, не переживай. С голоду не умрём, хотя и шиковать не будем. Только вот, что с твоим вином делать не знаю. Крюков его у нас не возьмёт, однозначно. Я сейчас веду переговоры с двумя возможными покупателями, но не знаю, что выйдет. Но ничего-ничего, будем продолжать двигаться по намеченному курсу.

— Не пойму, а зачем она тогда примчалась вчера если для неё здесь ничего нет?

— Ха! Они друг другу чуть глотки не перегрызли, когда я сказал, что сицилийское производство не принадлежит компании. Им оно почему-то очень нужно было. Вот она и помчалась сюда в надежде найти бумаги, наверное. Глупо, но для чего ещё? Здесь, разумеется, никаких документов нет. Сильно она шипела, когда поняла, что ты её не пустишь?

— Шипела? Не то слово. Обещала вызвать черепашек ниндзя и закопать нас на винограднике.

— Понятно. Видать ей денег недодали из-за того, что мы выпорхнули из их силков. Ну ничего. Не все коту масленица.

Мы заезжаем на обед в Катанью, а потом едем домой. Сегодня солнечно и о вчерашнем дожде ничего не напоминает, но только в сердце по-прежнему дождливо и хмуро.

Ужинаем дома. Я готовлю пасту, когда отец приносит из погреба шикарное «Романé Контú».

— Ты как насчёт бургундского?

— О! Ничего себе! У меня еда слишком простая. Да и вроде было бы правильней не праздновать, а пеплом голову посыпать.

— Конечно! Этого они не дождутся! Сейчас мы с тобой шиканём! А уж потом будем вести себя скромнее — только твоим вином пробавляться. Ты сколько его сделала?

— Не много — тысяч двадцать бутылок будет.

— Если пить по две в день… двадцать на семьсот тридцать… лет двадцать пять значит. Ну минус подарки — дарить его всем будем по любому поводу. Лет двадцать. Доживёт?

— Ну если столько пить не уверена, что мы сами доживём.

Мы смеёмся. И хотя повода для радости нет и на сердце кошки скребут, мне приятно, что отец рядом. Мы едим, пьём роскошное вино, болтаем. Я рассказываю, как провела месяц, как летала в Кампанию, про крестного Марко и про то, как он привёз сюда Ингу. Папа катается от смеха, когда я в лицах передаю свой диалог с Ингой и описываю выражение её лица.

— Ох, молодец ты, Лиза!

За окном становится темно. Мне и грустно, и весело, томится моё сердце, чем-то успокоится?

— Ладно, Лиза, идём спать. Завтра рабочий день. Надо начинать новую жизнь… Ну, в смысле, мне… А ты чего, кстати, самую маленькую спальню выбрала?

Я не отвечаю, потому что совершенно неожиданно слышу звук автомобиля рядом с домом. Что ещё такое? Не успеваю я подняться, как дверь резко распахивается и внутрь вламываются люди с оружием. Я ничего не понимаю.

— Быстро встали! Встали, я сказал! — коренастый, накаченный детина тычет в нас пистолетом. Ему лет тридцать пять, нос и уши переломаны, холодные бегающие глаза перескакивают с меня на папу, шарят по комнате, не останавливаются ни на секунду.

Мы поднимаемся с дивана. Медленно, как во сне. Сначала я даже не успеваю испугаться, но теперь, глядя на все эти лица, полные холодной решимости, мне становится страшно.

— Руки перед собой! Так, парни, не спим! Быстро вяжем их!

Ко мне подскакивает парень и хватает за руки:

— Не подавай виду, что мы знакомы, — шепчет он, затягивая на моих запястьях пластиковую петлю, какими закрепляют кабели.

— Что? — Я не верю глазам! Это же Никола!

— Не смотри на меня, — еле слышно говорит он сквозь зубы. — Не бойся… Так не слишком туго?

— Эй, малыш, ты что там с ней разговариваешь? Это тебе не свидание! Быстрей давай!

Нас обыскивают. Ко мне подскакивает невысокий лысый молодчик с тоненькой ниточкой усов. Он в белой майке без рукавов, кроссовках и обтягивающих спортивных брюках с тремя полосками. Его бритый череп, шея и руки полностью покрыты татуировками — до самых пальцев. На плече болтается автомат с коротким стволом.

— Подержи дверь, — бросает он Николе, отжимая от меня. — Надо было сначала обыскивать, а потом связывать!

Он резко поворачивает меня к себе спиной и больно сжимает грудь. Я вскрикиваю.

— Что вы делаете! Убери от неё руки, урод! — Кричит папа.

— Заткнись! — Тычет пистолет ему в зубы бандит, стоящий рядом.

— Папа, не надо, — говорю я по-русски, — я в порядке.

— Закрой рот, русская! — Лысый больно шлёпает ладонью меня по затылку. — Откроешь, когда будешь у меня отсасывать. Расставляй ноги!

Он просовывает руку мне между ног, ощупывает оглаживает. На мне только шорты и футболка, в кармане телефон. Он его забирает, разворачивает меня лицом к себе и притягивает за зад, прижимает к своему члену.

— Эй осел, выводи её! Делай дело, дебил озабоченный!

Он нехотя меня отпускает, нас выводят из дома и запихивают в стоящий здесь микроавтобус. Внутри темно, сидений нет — он предназначен для перевозки грузов.

— Легли на пол! — кричит бритоголовый.

Он толкает отца дулом автомата. Папа падает на пол.

— Ударился?

— Молчать! Быстро легла рядом с ним!

Он забирается следом за нами. Слышу, как закрывается дверь.

— Лежать тихо! Издадите хоть звук сразу стреляю!

Снаружи слышны голоса, стук автомобильных дверей. Мы трогаемся.