— Куда вы нас везёте?
— Ты меня не понял? — орёт наш конвоир.
Я ничего не вижу, но слышу два быстрых шага по гулкому металлическому полу, удар, глухой стон и тяжёлое дыхание.
— Так понятнее? Больше не повторяю!
— Папочка, — шепчу я сквозь слезы.
— Ничего, Лиза, ничего… Мы выберемся…
По моим ощущениям, мы едем не меньше часа. Сначала всё время вниз, потом вверх, вверх, потом снова вниз, а потом я уже не различаю. Внутри душно и грязно. Держаться не за что и на каждом повороте мы съезжаем и перекатываемся, больно ударяясь о стены. У меня болит голова, подступает тошнота, начинает казаться, что это никогда не кончится. Но наконец мы останавливаемся, долго ничего не происходит, потом открывается дверь и внутрь попадает прохладный свежий воздух. Как бы не была ужасна дорога, и какое бы облегчение не давала остановка, она вызывает ужас. Лучше было бы ехать и ехать, и никогда не останавливаться. Пока мы едем с нами ничего не произойдёт…
— Сели на полу! Садись, сучка!
Мы кое-как усаживаемся. Самочувствие хуже некуда. Я слышу голоса и шаги — кто-то подходит к нашему фургону. Тьму разрезает яркий свет фонаря, ослепляя и причиняя боль глазам.
— Надень на них это.
Мне на голову натягивают грубый зловонный мешок.
— На выход! Встали!
Нас берут под руки и вытаскивают из машины, но не отпускают и волокут дальше, проводят по мягкой земляной дорожке, заводят в помещение и ведут через несколько комнат. По крайней мере, у меня именно такое ощущение.
— Освободи им руки.
Кто-то срезает пластик с моих запястий. Потом я слышу шаги и стук двери. Руки ничего не чувствуют кроме боли. Они налились тяжестью и стали чужими, мёртвыми. Я болтаю ими, пытаюсь тереть, заставляю сердце гнать в них кровь, но они всё равно не повинуются и не хотят тянуться к голове. Мешок с моей головы стягивает папа. Он трёт и массирует мои руки и через некоторое время я начинаю их чувствовать.
Мы стоим посреди небольшой комнаты. Каменный пол, выложенный кирпичом и булыжником, грубые каменные стены, маленькое окно, закрытое снаружи ставнями, тусклая лампочка под черепичной крышей, грубая деревянная дверь.
— Похоже на пастуший домик…
— При других обстоятельствах здесь могло бы быть даже неплохо.
— Ну да, — говорю я, — если бы нам дали хотя бы парочку стульев.
Комната совершенно пустая, если не считать грязного ведра в углу.
— Пап, что это такое? Что происходит? Это Инга устроила?
— Инга? Да что ты, Инга на такое не способна. Поорать — это пожалуйста, а такой налёт организовать она бы не смогла. Исключено.
— Кто эти люди? Что им надо?
— Пока не знаю… Надеюсь, скоро поймём.
Я подхожу к двери, прислушиваюсь… Всё спокойно, никаких звуков… Тихонечко толкаю её — закрыто.
— Пить хочется…
— Да… Но единственное, что мы сейчас можем — это попытаться сберечь силы… — Отец опускается на пол и опирается спиной о стену. — Иди, Лиза, присядь. Надо постараться уснуть. Боюсь, что силы нам ещё пригодятся.
Ноги дрожат, я сажусь рядом с папой. Пол не холодный, но жёсткий и неровный. Пытаюсь найти более-менее удобное положение. Нет, ничего не получается… Во рту сухо, голова раскалывается, болят запястья, ноют все кости. Мне страшно, но стараюсь не показать виду. Думаю, отцу сейчас тоже страшно и за себя, и за меня.
— Завидую я, пап, закалённым спартанским мальчикам — их бы такие условия не смутили…
Я пытаюсь бодриться, но получается не очень.
— А ты попробуй лечь, положи голову мне на колени и попытайся найти такое положение, чтобы камни не так больно впивались. Будем с тобой как йоги.
Я ложусь, долго пристраиваюсь на выпирающих из пола булыжниках.
— Мы с тобой как ягнята в этом пастушьем вертепе.
— У ягнят, Лиза, есть сено и вода, а у нас только пустое ведро. Но мы умнее ягнят — сейчас наберёмся сил, а утром начнём рыть подкоп.
— Да, граф, ваше сиятельство. Или как правильно? Надеюсь, что это займёт не так много времени, как у Монте-Кристо… А я ведь знаю одного из этих молодчиков, что нас похитили.
— Что ты говоришь? Как это? А почему ты молчала, ничего ему не сказала?
— Потому что у меня есть маленький лоскутик надежды, что он сможет нам помочь.
Я рассказываю про встречу с Николой, как мы познакомились, про Юльку, про их любовь, без подробностей, конечно.
— Так может это он навёл? Втёрся в доверие, всё разузнал и организовал налёт?
— Я не думаю… нет… Не похоже. Зачем бы он сказал не подавать виду, что мы знакомы? Да и для чего это всё? Я цель не могу понять…
— Ну знаешь, преступные группировки иногда делают это ради выкупа. Похищают людей и требуют большие деньги.
— Пап, представь, что Инга за тебя заплатит выкуп. Отдаст все деньги, что получила на этой афере и останется ни с чем, но спасёт нам жизни…
— Да-а-а… как такое представить, — невесело усмехается он. — Думаю, ты начинаешь бредить.
Мне становится смешно. Мы как будто выбираем роли для игр — граф Монте-Кристо, спартанец, больная в бреду, а сами находимся на границе между жизнью и смертью, сейчас вот ещё что-нибудь придумаем. Накатывает нервный, душащий смех. Не хватало только впасть в истерику. Надо остановиться! Но я не останавливаюсь, не прекращаю, а тихо и зловеще кашляю колючим душащим смехом, содрогаясь всем телом. Я бьюсь об камни, мне больно, я хочу остановиться, но не могу. По лицу льются слёзы и смех превращается во всхлипывания и отчаянный плач.
— Поплачь, Лиза, Поплачь… А потом поспи, а утром мы что-нибудь придумаем.
Он гладит меня по голове, и я постепенно затихаю.
— Знаешь, о чём я больше всего жалею в своей жизни? О том, что твоя мама ничего мне о тебе не сказала…
— Думаешь, это что-то изменило бы? Ты ушёл бы от Тамары?
— Конечно, ушёл бы! Это бы очень сильно всё изменило… Я ведь до сих пор её люблю…
— Значит, надо было уходить…
— Да. — Он долго молчит, а потом добавляет. — Надо было уходить.
Мы замолкаем, и я начинаю проваливаться в сон. Я ухожу в мир теней — острые камни, чёрное ничто, зловещие силуэты и странные голоса, звучащие задом на перед, так что невозможно разобрать ни слова. Вдруг различаю отчётливо произнесённое: «А я тебя предупреждал!» Из темноты появляется бирюзовый, весь в латексе Вася и молча смотрит мне в глаза. У него намалёванные клоунские губы и свекольные щёки. Потом я слышу, как папа говорит: «Лиза, проснись», и открываю глаза. Всё тело страшно измучено и разбито.
— Лиза, вставай, надо идти.
Я поднимаюсь.
— Нет! Только ты! — машет отцу рукой тот же бритоголовый с тоненькими усиками, что лапал меня при обыске. Он весь словно на шарнирах, не стоит спокойно ни секунды, мутные бегающие глазки обшаривают моё тело.
— Нет, мы идём вдвоём! Это моя дочь.
— Иди-иди, — подталкивает его лысый. — Теперь это моя дочь.
Он выволакивает отца и, прежде чем дверь закрывается, папа успевает мне крикнуть:
— Лиза не бойся!
Постараюсь.
— А вот и наш друг, — слышу я хриплый голос за дверью. Слышно не очень хорошо, поэтому я прилипаю к двери. — Ты и есть Андрей?
— Да, — отвечает папа. — Я хотел бы получить объяснения, что здесь происходит и узнать кто вы такие.
— Ладно, — спокойно отвечает тот же человек. — Сейчас всё узнаешь. Документы на твою итальянскую собственность находятся здесь, на Сицилии?
— Я не буду это комментировать.
Человек с хриплым голосом громко смеётся:
— Эдуардо, ты слышал? Он не будет это комментировать. Ну хорошо, не комментируй. Это не так уж и важно, ведь мы знаем, кто всё унаследует в случае чего. Инга, да?
Папа говорит громко и уверено и мне хорошо его слышно, а вот второго — гораздо хуже. Дверь толстая, без щелей, в ней даже замочной скважины нет. Я отступаю на шаг и осматриваю стену. Внизу, рядом с тем местом, где мы сидели, она выщерблена, из неё выпало несколько небольших камней. Один камень в глубине кажется мне подходящим, и я аккуратно расшатываю его из стороны в сторону. Он легко поддаётся и выскакивает со своего места, открывая маленькое отверстие в стене. Мне хватит. Я ложусь и приставляю ухо к этому отверстию. Хриплый все ещё говорит:
