Будто весь лес наводнили вражеские глаза, следившие за бегством Тутуль-Шива. Словно за каждым деревом или кустом стояли призраки-убийцы карлика.
Бегство Тутуль-Шива становилось невыносимым. Его солдаты выглядели изможденными и больными. Доведенные до полуобморочного состояния, они все чаще останавливались на привал. Каждый раз, вглядываясь в их ввалившиеся, потускневшие от усталости глаза, халач-виника гадал, выдержат ли они еще один день этой безумной гонки. Но они держались. Снова и снова после четырех часов тревожного забытья они молча поднимались и, будто безмолвные тени, скользили в расстилавшемся по земле предутреннем тумане, вспугивая стайки птиц, иногда нарушая сон вездесущих обезьян. Тутуль-Шив не мог насладиться даже таким отдыхом. Каждый раз, когда боги сна забирали его к себе, ему снился один и тот же кошмар. В нем раскрашенная рожа Ош-гуля произносила единственное слово: «акбаль», а затем покрытой гнойниками рукой карлик хватал его за шею…
На этом месте халач-виника всегда просыпался. И всякий раз, когда он вытирал со лба холодный пот, где-то ухала предвестница несчастья, будто бы насмехаясь над ним, скрытая в листве под черным покрывалом ночи.
За все время их бегства халач-виника и его измотанные солдаты довольствовались лишь кореньями, грибами, медом диких пчел да листьями валапохи, которые жевали, чтобы хоть как-то утолить жажду.
К вечеру десятого кина отряд из двадцати человек, оставшихся в живых, вышел на окраину деревни близ города Кабаху. Деревня ничем не отличалась от любого другого селения простых людей Земли фазана и оленя: легкие небольшие дома из дерева или переплетенных прутьев на каменном фундаменте, три-четыре улья у каждого из них да несколько фруктовых деревьев. Коегде стояли клетки с домашней птицей, кто-то выращивал на мясо бесшерстных собак. Выставив охранение, воины гурьбой ввалились в большой дом на окраине села. Вокруг каменного очага на деревянных сиденьях ужинала семья из четырех человек. Позабыв о еде, они некоторое время с недоумением или даже страхом смотрели на воинов. Наконец сухой жилистый мужчина с нефритовой бусинкой в носу, судя по всему, глава семьи, без лишних расспросов пригласил непрошеных гостей к очагу.
Придя в себя, его жена бросилась к глиняным горшкам, стоящим на столах вдоль стены. Возле трапезного стола, как того требовал обычай, стояла молодая девушка лет пятнадцати. Она ухаживала за парнем, который своим видом напоминал зятя, по существующему закону отрабатывавшего супружеский долг на поле родителей своей молодой жены. Вперед выступил Тутуль-Шив. Несмотря на лишения последних дней, он не потерял благородной стати, а его одежда и тиара из перьев кацаля не утратили своего великолепия. При виде правителя ноги у хозяйки подкосились. Пытаясь ухватиться свободной рукой за голую стену, она осела на пол, опрокинув стоящую в углу ак — плетеную корзину, пальцы ее разжались, и из ослабевших рук выскользнул горшок прямо на рассыпавшиеся из корзины зерна маиса. По комнате поплыл кислосладкий запах балче[24]. Однако уже через минуту, опомнившись, хозяйка вместе с остальными домочадцами распласталась ниц у ног повелителя.
Тщательно вымазав свернутой в трубочку тортилльей со стенок горшка остатки мяса с овощами, Тутуль-Шив сделал еще один глоток балче и вышел из хижины. Всем воинам не хватило места у очага. Меняя друг друга, они заходили внутрь, чтобы наконец вознаградить себя вкусной едой и обильным питьем за долгие дни лишений в джунглях. Халач-виника прошел мимо осиротевшей клетки, где еще совсем недавно хозяева держали двух откормленных бесшерстных собак, зато теперь на шее гостеприимной хозяйки красовалось великолепное жемчужное ожерелье. Этот короткий привал, вкусная еда и обильное питье вновь вернули Тутуль-Шиву былую уверенность. Хмельное балче шумело в голове, и уже не таким безнадежным представлялось халач-винику будущее. Его подданные не забыли о своем повелителе. Он объединит силы городов-вассалов и снова поведет свой народ, чтобы на этот раз одержать победу над охотниками. Затем он воздаст богам щедрые жертвоприношения. Ош-гуль будет долго умирать на жертвенном алтаре… Вот только эта проклятая моан! Злобное уханье рассеяло страну грез халач-виника, вернув его на опустевший, укрытый плотным ночным покрывалом двор. Узкая полоска света тускло мерцала под занавеской у входа в хижину. В ее колеблющемся свете промелькнула чья-то тень. Тутуль-Шиву стало не по себе от одиночества и внезапно подкатившей волны страха.
— Кто здесь? — дрогнувшим голосом спросил он, устыдившись мимолетной слабости. И вновь раздался ненавистный смех моан, от которого мороз шел по коже.
Темень вокруг халач-виника сгущалась. Даже свет полной луны не мог рассеять ее плотную пелену, окутавшую маленький дворик. Откуда-то из темноты послышались приглушенные вскрики. Тутуль-Шив попытался позвать охрану, но слова застряли у него в горле. Он хотел сделать шаг, но тяжелые, словно налитые свинцом ноги не слушались его. И вдруг мир взорвался звуками. Тысячи невидимых инструментов ударили разом, обнажая натянутые нервы. Казалось, ввергнутый в преисподнюю, Тутуль-Шив попал в окружение девяти богов на музыкальное представление, устроенное в честь его погребения.
Это пение темного царства становилось то громче, то пропадало совсем, чтобы возникнуть вновь. Жуткая мелодия приводила в животный ужас все его человеческое естество.
Под этот аккомпанемент из клубившейся тьмы навстречу Тутуль-Шиву вынырнула когтистая рука из ночного кошмара. Она казалась порождением самого Болон-Тику. Узловатые пальцы-когти напоминали совиную лапу. Чешуйчатая розоватая кожа была усеяна множеством маленьких гнойничков. Лапа бросила Тутуль-Шива в проем жилища. Хижина оказалась гораздо просторнее, чем прежде. Халач-виника мутило. Голова кружилась, а во рту стоял неприятный горьковатый привкус. Все плыло перед его взором. Стены хижины расширялись или исчезали вовсе, чтобы затем стиснуть пылающее лихорадкой тело Тутуль-Шива бесконечно длинным коридором, уходящим в глубь непомерно разросшейся хижины. На протяжении всего пути халач-виника преследовали отмеченные печатью смерти, полные страдания лица незнакомых людей. Они смотрели на него ввалившимися глазницами, а их синие полуоткрытые рты пытались что-то сказать, предупредить, но вместо этого до Тутуль-Шива долетали лишь нечеткие обрывки фраз.
Наконец коридор вывел его к очагу в центре хижины, которая вновь обрела свои прежние размеры. Только известных ее обитателей уже не было. Во главе одинокого столика, скрестив ноги, сидел Ош-гуль. Почему-то это не удивило Тутуль-Шива. И он догадывался почему. Едва переступив магический порог хижины, Тутуль-Шив не мог чувствовать, говорить, ходить и вообще что-либо делать без участия чьей-то железной воли, диктующей ему свои указания.
Любезно улыбнувшись, карлик жестом пригласил халач-виника к столу. Не чуя под собой ног, он уселся напротив карлика. В следующее мгновение Ош-гуль сказал:
— Как видишь, Кукульцин, ты проиграл последнее сражение. Скоро я буду владеть всеми Землями фазана и оленя. Я уничтожу всех магов желтого ордена и тех, кто когда-либо слышал о нем. Я приближу грядущий век Кецалькоатля.
— Глупец, — Тутуль-Шив сделал открытие: оказывается, он мог говорить. Но это были не его слова и не его голос. Это был голос учителя Кукульцина. — Ты знаешь, что с некоторых пор мне доступна Дорога богов.
Так вот, тот, кого ты ждешь, сметет все на своем пути, не оставив камня на камне от Земли фазана и оленя, а тебя и твоих приспешников сотрет в порошок. Нам, смертным, не дано знать, в какой ипостаси вернется Кецалькоатль. Будет ли это Великая засуха или многотысячная армия белых людей с заросшими, как у обезьян, лицами, верхом на чудовищных животных.
— Я тебе не верю. Как ни старайся, я не поддамся на твои уловки. Мне достаточно протянуть руку, чтобы покончить с тобой раз и навсегда. Ты сделал неправильный выбор, Кукульцин. Ах-Суйток-Тутуль-Шив слаб и недальновиден. Его страсть к реформам способна пробудить в подданных только неуверенность и страх. Поэтому люди платят ему тем же, чем он платит богам, — изменой.
