Но тогда я не думал об архитектуре. Я свернул с Гертруды на улицу Тербатес. Плелся погруженный в мысли о бесцельности своей жизни, а потом меня настигла какая-то алкогольная ясность. Витрина магазина, расположенная слева от меня, блеснула ярким огнем, послав в меня зеленый всполох. Я повернулся и стал всматриваться внутрь. Это был старый комиссионный магазин, который я раньше никогда не замечал. За витриной виднелись велюровые кресла с витиеватыми дубовыми каркасами и парочка старинных бронзовых торшеров с вкраплениями из оникса. На тускло освященной стене висело несколько картин с невнятными пейзажами, а дальше виднелись длинные полки с книгами и пачками каких-то старых манускриптов. Я вздрогнул, когда увидел, что внутри магазина, немного спрятавшись за торшер, стоит пожилая дама с седыми распущенными волосами и смотрит на меня. Встретившись со мной взглядом, она улыбнулась и призывно замахала рукой. Я зашел внутрь.

Я не помню всего, о чем мы говорили. Все было как в тумане толи из-за моего нетрезвого состояния, то ли из-за того, что все явления в этом магазине растягивались во времени и теряли четкость под влиянием зыбкой старины. Я помню только ее глаза – два сапфира, горящих безумным азартом, и рот – тонкие изогнутые губы женщины, когда-то страстной и разочарованной в любви. Старушка вцепилась мне в руку, говорила без умолку. Я помню лишь отрывки. Что-то о предзнаменовании, видениях во сне, каббале и эзотерике; что-то обо мне, о руках писателя, о поиске и судьбе. Она подвела меня к книжным полкам, попросила закрыть глаза и наугад выбрать книгу. Тогда я и нашел ее – рыхлую стопку исписанных от руки листов в ветхой картонной папке светло-желтого цвета. Старушка выхватила ее у меня, увещевала купить, почти танцевала, прижав папку к груди. «Двести евро, только двести евро… – обрывки ее фраз крутились у меня в голове до сих пор, – у вас же есть такие деньги. Поверьте, она почти бесценна. Брюгге. Барахолка под открытом небом. Прямо у канала, что течет за Базиликой Святой крови. Таинственный бельгиец. Я поменяла у него старую янтарную брошь на бронзовый подсвечник. Он был милый. Мы пили кофе. И провели чудесную ночь. На следующий день мы встретились снова. Желтая папка… Он попросил увезти ее на север, лучше в Россию. Обещал вернуться за ней. Но прошло уже тридцать лет…»

А может, я тогда это все придумал? Я не помню. Теперь эта папка находилась у меня уже месяца три. Почти неосознанно я пришел к тому, что стал не только читать рукопись, но и переводить на русский язык. Я не просто переводил разрозненные фрагменты, но и пытался дополнить некоторые неоконченные предложения и абзацы своими домыслами, чтобы хоть как-то связать эту фантасмагорию в единое целое.

Теодор когда-то по-настоящему любил детей. Он с умилением наблюдал за молодыми родителями, возившимися со своими чадами в дворовых песочницах. Мечтал, как обзаведется домовитой женой и дитем, которого будет всячески баловать. Когда-то давно он так мечтал. Пока не свалился со строительных лесов на кучу арматур.

После долгих больничных скитаний врачи констатировали, что бедро и левая нога Теодора срослись удачно, но вот о женщинах он теперь может только мечтать. Бедный Тео. Так сказала бы мама, если бы была жива. Она назвала его в честь младшего брата знаменитого голландского художника, вероятно, надеясь, что Тео преподнесет такие же чудеса сострадания и братской любви. Но мечтам не суждено было сбыться. Во-первых, у Теодора давно не было брата. Он умер в раннем детстве от врожденного порока сердца. Во-вторых, тяжелая травма малого таза и подцепленный в больнице вирус превратили его в мрачного мизантропа с вечно дряблой мошонкой. Теодор замкнулся в себе, стал угрюм и нелюдим. Он стойко нес вахту охранника в Институте агрокультурных исследований, а в свободное время играл в трехмерные шутеры.

Женщины и дети были ему ненавистны, впрочем, как и остальные люди. Радостные человеческие лица и прелести обычной жизни постепенно довели Теодора до состояния тихой, еле сдерживаемой ярости. Она была всепоглощающей и придавала какой-то смысл его жалкому существованию. Теодор практически не испытывал иных чувств. Они уничтожались, не успевая зародиться. В начале болезни его ненависть была наполнена тоской и безысходностью. Тео напоминал аллигатора, недовольно взиравшего на юрких загорелых туземцев, ныряющих в воду. Они ныряли совсем рядом, но аллигатор был слишком ленив, чтобы попробовать их на вкус.

Так было до тех пор, пока у него не украли велосипед. Аккуратно перекушенная кусачками цепь одиноко висела на рампе около магазина. Это привело Теодора в бешенство. Несколько вечеров он прочесывал район с припрятанным в рукаве тяжелым гаечным ключом. В итоге он наткнулся на двух мальчишек. Они вытаскивали обшарпанную «Мериду» из подвала многоэтажки. В ходе короткого разговора Теодор понял, что велосипед принадлежит однокласснику Борьке, который мальчиков чем-то обидел. Дальше выяснилось, что это не первый велосипед, который они украли. Теодор оглянулся на пустой двор, а потом быстро нанес ключом несколько сильных ударов.

Так он и стал заурядным серийным убийцей. В анамнезе его патологии могло быть написано, что Тео не получает никакого удовольствия от убийств детей. Он лишь исполняет свой долг. Он мстит самодовольному обществу за свою мужскую несостоятельность, разбитую жизнь и одиночество. Он ненавидит людей. Поэтому он отнимает у них самое дорогое – цветы жизни. Его можно было бы сравнить с Джозефом Кристофером. В далекие восьмидесятые он убил много чернокожих из-за своей расовой ненависти. В отличие от героя американской хроники, ненависть Теодора распространялась на детей младшего школьного возраста.

Но однажды Теодору крупно не повезло. Симпатичная кудрявая девочка лет десяти, которую он стерег много часов, нетерпеливо наблюдая, как пустеет детская площадка, оказалась слишком необычной. Надо заметить, что излюбленным методом похищения у Теодора было долгое заманивание и уговоры ребенка. Он не любил стремительные нападения. Похищению предшествовал ритуал охоты, доставляющий ему дополнительные острые ощущения. Но в этот раз события стали развиваться по неожиданно другому сценарию.

Теодор шумно выдохнул, когда с детской площадки ушла последняя мамаша со своим чадом. Какое-то время девочка продолжала сидеть на скамейке, весело болтая ногами. Потом она повернулась к кустам, за которыми прятался Теодор, и поманила его рукой. Теодор опешил. Деваться было некуда. Он осторожно вылез из своего убежища и подошел к девочке. Нападать на нее уже почему-то не хотелось. Инициатива ребенка напугала его, разрушив желаемую для него модель отношений «палач – жертва».

Девочка любознательно разглядывала суровое лицо маньяка.

– Оспой болели? – спросила она.

Теодор окончательно растерялся.

– Да уж… – промямлил он, – болел… В восемьдесят втором подхватил… На стройке около Шымкента.

Девочка протянула:

– Сочувствую. – Она печально на него посмотрела. – А за кустами зачем прятались?

«Ну, это уже слишком, – подумал Теодор, – шут я гороховый или перст смертоносного фатума?!»

– Я прятался там, девочка, чтоб напасть на тебя и съесть. – Он злорадно ухмыльнулся.

Девочку совершенно не испугал его ответ. Напротив, она еще жалостнее посмотрела на Теодора и со вздохом сказала:

– Ну вот, еще одна жертва творчества Перро.

Теодор присел на скамейку рядом с девочкой и удивленно спросил:

– А при чем тут Перро?

– Ну, хотя бы при том, что он первый облагородил фольклорный ужас про волка-людоеда. Благодаря ему из сказки «Красная Шапочка» исчезли кровавые подробности, которые так любят воспевать пьяные тирольские охотники.

Разговор досадно обескураживал. «Необыкновенная девочка», – подумал Теодор и для поддержания дальнейшей беседы поинтересовался:

– Зачем же Перро переделал сказку? По-моему, с кровавыми деталями она была бы интересней.

– Понимаете, изначально это история не была сказкой. В средневековых альпийских деревушках непоседливым детям, дабы предостеречь их от вылазок в лес, рассказывали страшилку про хромую Эльзу. Однажды она отправилась в гости к бабушке, да так красиво пела по дороге, что ее услышал дух волков Гарм. Он обогнал ее и убил бабушку. Приготовил из ее тела фрикасе, а из крови – красное вино. Дух одурманил этим бедную Эльзу и переселился в нее, потому что ему была нужна новая телесная оболочка. Так и пропала бедная Эльза…