– Нет! И, по-моему, это очевидно.

– Хорошо. Как вы думаете, футболисты часто проигрывают в гостях лишь из-за того, что им просто непривычно там играть?

– Да. Скорее всего да. Еще они вполне могут бояться болельщиков.

– Хорошо. Как вы относитесь к такому утверждению: «я не могу отогнать от себя мысль, которая противна всему моему естеству»? Вы согласны с этим?

– Да.

– Почему?

Головатко глубоко вздохнул.

– Я очень долго думал перед тем, как начать совершать преступления. Мучился, пытался найти выход для нарастающей во мне ненависти. Но с каждой последующей неудачей злость переполняла мой разум. Я представлял себе страшные картины надругательств над женским телом. Мне было это противно с моральной точки зрения, но эмоционально я получал удовольствие.

– Отлично, но раз уж вы коснулись морали, – Пахтакор с энтузиазмом всплеснул руками, – то согласны ли вы с тем, что мораль нередко глупа и, когда это так, ею можно пренебрегать?

Головатко подозрительно прищурился. Пахтакор чувствовал, как обвиняемый ищет подвох в вопросе. Немного помедлив, тот ответил:

– Нет, я не согласен.

– Почему?

– Мораль не глупа. Чтобы ей специально пренебрегать, нужно быть врагом общества.

– То есть, если уточнить, специально людей убивать нельзя?

– Нельзя.

«Попался, голубчик», – Пахтакор мысленно улыбнулся и спросил:

– А не специально?

– Не специально… Ну ты же тогда не можешь себя контролировать. Поэтому и на мораль тебе плевать, она для тебя как бы не существует.

Пахтакор придвинулся к Головатко.

– Но для вас-то она существует, раз уж вам были противны ваши поступки с моральной точки зрения?

Головатко понял, что попал в ловушку. Он разочарованно вздохнул и сказал:

– Я уже ответил. Давайте перейдем к следующему вопросу.

– Хорошо. Только это будет маленький следственный эксперимент.

Симуляция была неопровержима. Пахтакор специально исказил волевую шкалу и задавал вопросы не в том порядке, который предписывает методика. Это было категорически запрещено. Но иначе он не cмог бы вывести Головатко на чистую воду. Комиссия все равно повторно не будет проводить тесты. После него-то. Но было необходимо окончательное подтверждение, неопровержимое доказательство.

– Я сейчас выйду на несколько минут, – сказал Пахтакор, – а вы пока попытайтесь вспомнить свои действия во время последнего эпизода в лифте.

– Делайте что хотите, – сказал Головатко и снова отвернулся к окну.

Пахтакор вышел и через пять минут вернулся с молодой симпатичной девушкой. Дверь они специально оставили полуоткрытой, чтобы конвой мог незамедлительно прийти на помощь. Пахтакор представил девушку Головатко:

– Это Светлана. По моей просьбе она согласилась нам помочь. – Он нежно взял девушку за локоть. – Светочка, вы, пожалуйста, встаньте вон там, около стены. Прислонитесь. По моей команде, прошу вас, закройте глаза и начинайте глубоко дышать.

Эксперт достал из портфеля сенсорный блок «Конкорд», из которого тянулось множество проводков с датчиками, и подсоединил его к компьютеру.

– Головатко, подойдите, пожалуйста. Не волнуйтесь. Сейчас я размещу на вас два датчика для измерения пульса и артериального давления. Это необходимо для эксперимента.

Головатко настороженно приблизился. Было видно, что он очень не хочет участвовать в эксперименте, но перспектива отбитых почек в виртуозном исполнении Сидоренко прельщала его еще меньше. Пахтакор быстро прикрепил к его левому запястью и шее два клеящихся диска.

– Возьмите, пожалуйста, в правую руку вот этот резиновый брусок, – сказал Пахтакор и вынул из кармана прямоугольный отрезок мягкой резины длиной сантиметров пятнадцать. Он положил его на стол и посмотрел на Головатко.

– Берите же! Представьте, что это нож.

Головатко нехотя взял брусок и принялся его рассматривать.

Пахтакор отошел к компьютеру и включил запись параметров. Немного театральным тоном, словно возомнив себя режиссером, он произнес:

– Головатко, возьмите нож и медленно подойдите к девушке. Приготовьтесь по моей команде изобразить удар ножом в горло, который вы нанесли в лифте шестнадцатого ноября гражданке М. Запомните, только по моей команде! – повторил он.

Головатко медленно обошел стол, зажав в правой руке резиновый брусок. Он нервничал. Давление было повышено, пульс резко участился.

Пахтакор дал команду:

– Начали.

Света закрыла глаза и принялась шумно дышать. Не отрывая взгляда от девушки, Головатко крадучись приблизился к ней и уставился на вздымающуюся грудь. Внезапно Света открыла глаза, и ее лицо исказилось брезгливой гримасой. Она покосилась Пахтакора и сказала:

– Доктор, пусть он только ко мне своей культяпкой не прикасается. Скажите ему…

Головатко застыл. Медленно повернулся и недоуменно посмотрел на Пахтакора.

– Это еще что такое? Почему она меня оскорбляет?

Пахтакор ликовал от удавшегося эксперимента. «Получилось! Головатко никак не среагировал на самим же неоднократно упомянутый раздражитель. Оскорбление не только не вызвало нападения, оно вообще не повлияло на показатели пульса и давления».

– Господин Головатко, простите, пожалуйста!

Пахтакор обернулся к девушке.

– Света! Вам должно быть стыдно! Постарайтесь держать свои эмоции при себе. Теперь, – он кивнул Головатко, – изобразите удар ножом.

Головатко аккуратно ткнул резиновым бруском в основание шеи Светы, чуть выше ложечки, и выжидающе посмотрел на эксперта.

Пахтакор решил не расстраивать его сразу перспективой колонии и ободряюще произнес:

– Вы, Головатко, большой молодец. Эксперимент избавил нас от дальнейшего опроса. Освидетельствование закончено.

Он снял с подозреваемого датчики и постучал два раза в приоткрытую дверь.

– Конвой, отведите, пожалуйста, обследуемого в камеру и дайте ему как следует отдохнуть. Он испытал нервное напряжение.

Когда Головатко вывели, Пахтакор обратился к Свете:

– Светочка, огромное вам спасибо за помощь. Я обязательно отмечу перед начальством ваши умелые действия.

Света улыбнулась, поправляя блузку.

– Это перед Рябкиным, что ли? Он и так ко мне неровно дышит. А теперь проходу не даст со своими благодарностями.

– Ну почему обязательно перед Рябкиным. Я могу вас в дальнейшем рекомендовать ассистентом для следственных экспериментов. Я даже не надеялся на такой артистизм.

– Ой, да ладно, – щеки Светы залились легким румянцем. – Какой там артистизм? Мне этот тип сразу не понравился. Но вы, доктор, рекомендуйте меня. Я люблю острые ощущения.

У детей в детских домах проявление чувств характеризуется, с одной стороны, бедностью, а с другой – чрезмерной окрашенностью, когда эмоции подобны взрывам сверхновых звезд. Если это радость, то это бурная радость, а если гнев, то это будет гнев, разносящий все вокруг в пух и прах.

У детей-сирот есть еще одна особенность. Как правило, высшие чувства у них развиты своеобразно, и некоторые нравственные ценности воспитанному человеку могут показаться необычными. Например, мало кто из ребят сдаст системе знакомого, который был уличен в преступлении, пусть даже это его враг. Мало кто из них безусловно доверится воспитателям или полиции. Они привыкли к тому, что система чаще наказывает, а не помогает. В их холодных мудрых глазах сквозит понимание законов волчьего мира.

В-третьих, многие эмоциональные потребности у детей-сирот очень слабо выражены или, наоборот, гипертрофированы, например потребности во внимании или любви со стороны взрослых. Некоторые дети доверчиво притягиваются к каждому встречному, с жадностью, с необузданным желанием получить хоть чуточку любви и ласки. Как правило, такие ожидания не всегда оправдываются, и тогда мы получаем полную противоположность – недоверчивого, озлобленного подростка, чье сердце закрыто для посторонних на семь замков.