Эндрю видел то же самое, что и Машиах. Мысленно запинаясь, он сказал будто самому себе:

– Она просто сорвалась, не могла вытерпеть такую жизнь, наполненную постоянным страхом. Это было самоубийство. При первой же попытке эта гадость сожрала ее. Я ничего не мог сделать. Машиах приблизился к Эндрю.

– Вы можете ей помочь, Эндрю. Все еще. В этой вселенной никто и никогда не умирает. Он просто переходит в иное состояние бытия. Даже пустота не может уничтожить сущность, как бы кому-то ни казалось. Вы просто должны найти и понять теперешнее состояние вашей любви, и тогда вы увидете Эвелин. Но для начала вам стоит прекратить убегать от самого себя.

Акт уже слышал такую экзистенциальную демагогию, но в этот раз ему хотелось верить словам незнакомца. Звучало все просто, и тем сложнее, казалось, было исполнить советы незнакомца. Машиах снова проник в мысли Эндрю:

– Я считаю ваше появление чудом. Я его долго ждал. Потому что без проводника я не могу видеть миры сущностей на больших расстояниях.

– Что вы видите там? – спросил Акт.

– Небытие. Вернее, противостояние небытия и жизни. Еще я вижу очень неправильную жизнь, за которую приходиться расплачиваться. Но вы в этом не виноваты, Эндрю. Вы живете в неведении, ваши сущности закрыты пеленой бессмысленных туманов и наваждений внешнего мира. Вы даже не можете осознать, что натворили, за что и кто вас уничтожает. Вы механистичны и рефлексивны, как и большинство нераскрытых сущностей во вселенной. Но я постараюсь вам помочь.

– Но как? – Акт спрыгнул с воображаемого кресла и заболтался в невесомости. – Все великие умы вселенной пытаются открыть секрет этой проклятой субстанции, уничтожающей день за днем населения множества планет. Но идут годы, и все тщетно.

– Они ищут ответ не там. Я наблюдаю вселенную совсем недолго, но кое-что понял. Небытие, или, как вы называете, пустота, такой же базовый элемент континуума, как и все микрочастицы. Она таится в глубинных структурах любой вещи, любой сущности и просто ждет ошибки, неверного поведения. И уже тогда, после совершения ошибки, определенные частицы внутри вас активизируются и заставляют либо измениться, либо исчезнуть. Вам не стоит искать причину вовне. Нужно заглянуть внутрь себя и хотя бы понять, что заставило эту изначально нейтральную силу обратиться против вас.

Эндрю хотелось продолжить дискуссию, но Машиах мысленно остановил его.

– Эндрю, я пониманию ваше недоумение. Сказанное мною звучит непонятно. Я бы сказал, очень наивно, но вам самим хочется мне верить. Правда?

Эндрю внутренне согласился.

– А если вы верите мне, значит, все получится. Потому что вера – самая главная преображающая сила во вселенной. Уж я-то точно это знаю. Я так долго ждал признания своих способностей, что стал верить в это и наконец-то получил призыв вместе с вами. Я хочу помочь вам. Я вернусь с вами на Землю. Вернее, вы полетите со мной, если мой способ перемещения в мембране можно будет назвать полетом.

Есть прекрасное связующее между страданиями и сексуальностью, примерно так же, как есть незыблемая связь между литературой и несчастьем. Полноценно счастливые люди не могут похвастаться излишком острых влечений в своей устоявшейся жизни, вроде соблазна, грехопадения, похоти и морального разложения, которые обычно влечения сопровождают. Счастье требует более стабильной атрибутики, будь то одинокое просветление отшельника или стандартная довольная семья (красивая жена, богатый папа, счастливая дочка, лучше в придачу с сыном, и еще маленькая собачка). В таком формате не до сексуальности. Грехопадение всегда требует жертвоприношения. И обычно в жертву приносится счастье. Были ли счастливы герои прошлого: Казанова, де Сад, Клеопатра, Мазах, Дон Жуан и другие фиглярные прототипы эротического канона? Уверен, что нет, ибо никто обуреваемый страстью не может быть счастлив. Как ни странно, люди, которые считают себя счастливыми, любят читать о страстях и несчастьях. Вероятно, для того чтобы чувствовать себя еще счастливее; чтобы понимать, мол, вот жили ж люди, но так никчемно погибали. А я вот на все это не поддался. Зато у меня теперь загородный участок в десять соток и центральная канализация, фьючерсов на двадцать миллионов евро или тысячи простираний за спиной.

Большинство людей, хочется надеяться, читают литературу, а вся художественная литература обычно написана про страсти и страдания; особенно русская литература – сплошное полотно различных издевательств над возможностью человека быть счастливым. У кого-то причины до нельзя субъективные, как у Достоевского, от азарта и пограничной глупости до беспочвенной депрессии вперемешку с психозами. А у других объективные – обязательно война, смерть, голод, эпидемии, а потом мир, но с сожалением об утраченном и плавным переходом в несчастье субъективное – опять, значит, депрессия. Запад, конечно, тоже не отстает – Блейк, Бронте, Хейли и Кафка вполне могут соревноваться с русскими классиками в создании жутких историй о человеческом существовании. Один «Грозовой перевал» чего стоит. Как вообще могла маленькая йоркширская девственница написать такое глубокое полотно о роковой, трагической любви. Это, мне кажется, и есть главное подтверждение сверхъестественности литературного творчества. А это значит, что вся эта творческая манифестация страдания со своими грустными персонажами, обоссанными послевоенными инвалидами, весталками, вовлеченными в нероновский «гэнг-бэнг», средневековые лепрозории, сухопарые французские суфражистки, обретшие второе дыхание после великой революции, – все это имело право на существование и было наполнено смыслом. Как там было у Тиллиха, самоутверждение человека тем сильнее, чем больше небытия он может вместить в себя. В страданиях всегда много небытия. Слабый в них растворяется, а сильный находит смысл и преображается.

Я думал обо всем этом, пытаясь отвлечься от сидевшей напротив меня исполняющей обязанности директора Инспекции по защите прав детей. Это была уже немолодая особа, которую сансара неудачно занесла в коридоры социальной ущербности. То, что она рассказывала, было еще менее симпатичным, чем вид ее коричневого вязанного платья. Оно напоминало рыцарскую кольчугу, знатно потасканную в приграничных боях с иноземными захватчиками. Я смотрел на тонкие накрашенные бордовой помадой губы собеседницы и представил ее в пеньюаре дореволюционного фасона с туго зажатым во рту мундштуком и набухшими от выпитой водки и кокаина ноздрями. А потом она наконец-то стала говорить «интересные вещи». Речь зашла о проверках, которые инспекция проводила в детских домах. Нарушения были огромные. В принципе о них можно было догадаться и без всяких проверок. Но проверки надо было провести, потому что одна журналистка устроилась на работу в дом ребенка-инвалида и под видом нянечки проработала там целый месяц. Засняла на телефон самые неприглядные аспекты убогого воспитания и ухода, который мы можем позволить в рамках скромного бюджетного финансирования.

Журналистка сделала сюжет и преподнесла обществу сенсацию о том, как же эти дети живут и страдают каждый день в бесчеловечных условиях. Я, честно говоря, был рад сюжету. Пусть, наконец, знают сильные и богатые мира сего. Все эти особы с толстыми коленками на дорогих «лексусах», которые любят в воскресный вечер под суши посмотреть плаксивую мелодраму, а потом спустить пару тысчонок на Мальдивах на празднование своего сраного дня рождения. Ну, они, конечно, не виноваты в том, что ресурсы в обществе распределяются неравномерно, да и чрезмерно развитая совесть, наоборот, эти ресурсы отталкивает. Так или иначе, проверки были бессмысленны, так как санкций за ними никаких не следовало. Да и на ответственность общества это тоже никак не влияло.

Когда-то это было болезненной для меня темой. Раньше я все время надеялся, что общество в обозримой перспективе научится принимать ответственность за своих неприглядных отщепенцев, сирот, калек и прочих социальных отбросов. Да, да – именно отбросов. И мы их такими сделали, жизнь пережевала и выплюнула. В начале родителей не слишком крепких подсунула. Родители или сами больные были, или спились, или скололись. За ребенком не усмотрели. Так не усмотрели, что три дня подряд не кормили, пока на крики от голода соседи не сбежались. Где-нибудь в гуманной Швейцарии такого бы ребеночка да в приемную семью сразу, к доброй тетушке, которая недоброй быть не может. Потому что прошла кучу всевозможных проверок и получает за свою работу пару тысяч франков. А у нас муниципальный полицейский, только что забравший ребенка от родителей-наркоманов, везет его в ближайший социальный центр. Потому что приемных семей у нас мало, пособия им платят маленькие и держится все это на обычном человеческом энтузиазме, который Стефан Цвейг назвал нетерпением сердца. Да, я очень сильно когда-то за все это переживал. Но потом чувства притупились. В нашей системе это происходит довольно быстро.