Я недавно был в доме ребенка-инвалида «Плявниеки», рассматривал реабилитационные дела детей, которым найти приемных родителей можно было лишь теоретически. Около трети таких детей были ВИЧ-инфицированы, а две остальные трети болели, начиная от врожденного порога сердца и заканчивая комплексными отклонениями в умственном развитии. Они еще только родились, но были уже обречены прожить в системе пять-десять лет и умереть в инфекционной больнице или медленно истаять в психиатрическом диспансере. В каждом деле фигурируют родители-наркоманы, родители-алкоголики, родители с психическими отклонениями, рецидивисты, разные изверги и просто равнодушные сволочи. Не мне их, впрочем, судить. Жаль, к несчастью, и их. Потому что даже такие родители переживают, приходят, навещают, плачут, просят, пытаются вернуть отобранные права. Но потом опять срываются (с методоновой или миннесотской программы) и валяются в беспамятстве по подъездам. Главная проблема всех этих брошенных детей – это родители. А проблема этих родителей – полное отсутствие ответственности. Когда задумываешься об этом замкнутом круге, голова наполняется упреками, к себе, к другим, особенно сильным мира сего. Упреки жалили мое сознание, как стая разъяренных пчел, а обида, как всегда, мешала рационально воспринять картину мира. Сквозь такие невеселые мысли долетали обрывки сведений от инспекции. Особа упорно продолжала рассказывать о результатах проверок, концентрируясь на совершенно ненужных деталях.

Я задумываюсь. Вспоминаю, что в детском доме «Балдоне» детей-аутистов часто закрывали в комнате с включенным радио, чтобы не было слышно их криков. Об этом сообщалось в протоколе проверки, и я этому верил. На аутиста музыка умиротворенно действовать не будет. За исключением случаев, если эта музыка ребенку нравится. Через несколько часов детей выводили, кого-то в трясущемся ступоре, кого-то просто в истерике, и спрашивали, понравилась ли им музыка. Самое удивительное, что воспитательницы не были садистками, они просто не знали методику музыкального воздействия на аутистов. Кто-то им сказал, что нужно устраивать музыкальные сеансы для этих детей, так и пошло. Никому не пришло в голову обратиться к первоисточнику, в школу Сен-Клеве, где аналогичным способом этих детей лечили и приводили к счастью.

Система работала сама по себе. Это и было глобальной проблемой. Система настроена на поддержание собственной жизнеспособности, невзирая на закон неизбежной энтропии. Ни одна система не может нести развитие. Потому что у нее иная цель – стабильность. Так и система воспитания сирот. Система ухода за умалишенными. Любая система, нацеленная на специфическую аудиторию, стремится замкнуть этих людей в себе. Вряд ли Кант, работая над этической концепцией, подозревал, что в скором времени термин «вещь в себе» будет применим не к ноуменам, а к самим производственным конструкциям, которые создают концепции, не имеющие под собой абсолютно ничего объективного, то есть существующего в реальности. Простыми словами это означало то, что можно было рационально объяснить необходимость любой «хрени» совершенно вменяемыми аргументами.

Вот, например, детский дом. Невозможно эмоционально его постичь, и куда легче рационально обосновать необходимость его существования. Осознание этого отсылало меня к излюбленной книге в тот период времени – «Истории безумия в классическую эпоху». Замечательный Фуко вывел в ней неоспоримую истину, подтвержденную диалектическим материализмом. А именно то, что рациональное всегда пытается утвердить себя за счет иррационального, так как это диктует разум большинства. И рационализм чаще всего предает анафеме иррациональное в сугубо социальной сфере, так как именно эта сфера наиболее подчинена стандартизации. Почти в любую эпоху было трудно упечь портретиста в тюрьму именно за то, что он написал порнографический акт. Зато проституток, этот акт ежедневно претворяющих в жизнь, власти преследовали часто и очень по-разному.

Вряд ли ход моих мыслей понравился бы исполняющей обязанности. Поэтому я делал вид, что внимательно ее слушаю. Я стал что-то чиркать в блокноте для планерок, кивая и соглашаясь, а потом понял, что рисую женское бедро. Оно получилось слишком толстым и вполне могло бы принадлежать какой-нибудь знойной флорентийской матроне времен республики. Делиться мыслями не имело смысла, как и не имело смысла думать out of the box – вне рамок предлагаемого системой формата. Не знаю, как у кого, но у нас рамки были государственные. А государство, если мы говорим о бюрократическом аппарате, любит детали. Детали, вскрытые журналистским скальпелем и последующими проверками, блистали ужасами откровенного попустительства. Грудничкам засовывали в рот бутылочки для кормления и так и оставляли. Вместо воспитательницы бутылочку придерживала подушка. А если бутылочка падала, то ребенок корчился в попытках найти ртом питательную жидкость. У него это, естественно, не получалось. Он плакал и ждал, пока воспитательница, которая была одна на группу из десяти – двенадцати младенцев, к нему подойдет. А воспитательница могла и по полчаса не подходить. Так как она живой человек, ей ко всем подойти надо и в туалет сходить и так далее. На грудничка в среднем полагалось неограниченное количество памперсов – по необходимости. Но в ходе проверки выявилось, что на каждого ребенка была определена строгая норма – три памперса в сутки. Три памперса для новорожденного ребенка! Помимо этого, новорожденных еще и не всегда обеспечивали санитарными принадлежностями. Дети постарше были одеты в одежду не по размеру. Чтобы помыться, им приходилось выстраиваться в очередь, и они подолгу стояли в большой ванной комнате в одних трусах, дожидаясь, пока няня протрёт каждому задницу.

Такие вот невеселые истории рассказала мне моя собеседница. Прошло два часа. После этого мы двинулись с совместным докладом к министру. Его обескуражили данные факты. Он был человек вспыльчивый и сразу же заявил, что от этих детских домов камня на камне не оставит. Но оба мы понимали, что в ближайшем будущем и дома останутся, и все эти бесчинства будут продолжаться. Потому что в системе не может такое не происходить. Потому что в ее приоритетах ребенок находится только на третьем, а то и четвертом месте, чтобы нам ни рассказывала администрация. Ну, для показухи, конечно, несколько человек скорее всего должны быть уволены. Именно этим мы занимались оставшийся рабочий день. Готовили приказы, убеждали журналистов в правомочности дальнейших действий, разговаривали, обсуждали, согласовали. Создавали очередного симулякра, который представлял министерство ангелом возмездия, который ничего не знал о преступлениях до сего момента, а работников детских домов – сущими исчадиями ада. Так были оформлены отношения с широкой общественностью, которые удовлетворили журналистов и местных политических технологов. А так, конечно, министерство c инспекцией прекрасно представляли, что могло твориться в детских домах, а также понимали, что бороться с этим бессмысленно. Исключением был наш проект. На «ДИ» и приемные семьи уповали так же сильно, как китайские императоры надеялись на благосклонность своих жестоких богов.

Рабочий день быстро закончился. За бумажной работой время всегда летит быстро. Я возвращался домой на маршрутке, вяло прислушиваясь к очередному политическому диспуту в радиоэфире. Магнитола вещала на предельной громкости, не желая щадить усталых пассажиров, которые возвращались с работы домой. Уши резал скучнейших диалог двух аналитиков о предстоящих выборах в самоуправления. Но никто не протестовал, все культурно молчали и мучились. Я тоже не хотел ругаться с шофером и попытался внутренне отключиться от скучного диалога. Правда, отключился «не туда», стал думать о Тее и о том, как развалился наш карточный домик.

Не так давно я заболел ангиной, слег на четыре дня в кровать. Тея забрала Альку и уехала. Сказала, что они поживут у родителей, чтоб не заразиться. Но в глубине души я чувствовал, что она оставила ребенка со своими родителями, а сама решила весело провести время. Эти дни прошли в бредовом состоянии, в борьбе с температурой под сорок, ощущением предательства и сомнениями по поводу того, что еще можно все исправить. Но ничего исправить было уже нельзя. Было так плохо, что хотелось умереть. Исчезнуть в один миг. И тогда, может быть, там, после смерти я бы встретил отца, поговорил с ним и получил бы от него совет, которого ждал всю свою сознательную жизнь.