– Попался, милок! – он укоризненно погрозил пальцем. – Как звать-то тебя?

Маньяк ошалело пролепетал:

– Теодор.

– Значит, Теодор, – сказал карлик. – А я Петро. Меня зовут Ти-Жан Петро.

Карлик плавно направил левую руку на дверь. Ключ провернулся четыре раза, и железная дверь распахнулась настежь. После этого Петро широко размахнулся правой рукой и со всей силы ударил Теодора скипетром по голове. Теодор на мгновенье ощутил пронзительную боль и потерял сознанье, тяжело рухнув на изъеденный молью половик.

Накануне я сильно разругался с женой. После рождения Альки скандалы стали регулярным для нас явлением. Странно, раньше мне казалось, что мы с Теей веселые люди, не способные ссориться по мелочам. Вообще, к страстям такого рода я привык с детства. Воспитывали меня бабушка с дедушкой. Дед был человеком ко всему равнодушным после контузии, полученной во время войны. А бабушка, напротив, была женщиной непредсказуемой и немного экзальтированной. Так я и вырос в среде постоянного диссонанса, который проявлялся то битьем посуды, то разбором родственников до пятого колена, естественно, в самых нецензурных выражениях. Мой начальник говорит, что невозможность решить поставленную задачу зависит от недостатка знаний или плохой коммуникации. Так и причины семейных конфликтов достаточно универсальны – это либо равнодушие, которое сталкивается с агрессивной потребностью в заботе и любви, либо неумение вести равноправный диалог. Эти причины обычно дополняются непониманием сути семейной жизни, а также тем, что в девяноста процентах случаев люди не довольны выбранным партнером, то есть apriori имеют к нему претензии. Эрих Фромм правду говорил, что проблема любви не в способности любить, а в выборе подходящего объекта.

Объектом я оказался незавидным. Я часто выпивал, курил, был равнодушен к разнообразным способам зарабатывания денег и поэтому их особенно и не имел. К тому же я частенько впадал в депрессию, которую неизбежно вызывало несоответствие мира моим идеалам. Несоответствие в моем случае носило альтруистичный и из-за этого еще более ужасный характер. Я переживал за брошенных детей, подонков-родителей, из-за инфляции, о ретроградном правительстве и о многом другом. Минусы нашего мироздания я часто редуцировал на себя, сокрушаясь по поводу того, что не являюсь Господом Богом или Дартом Вейдером, способным одним «высером» Звезды Смерти уничтожать миллионные цивилизации. Только в моих интересах было уничтожение отдельных социальных явлений. Даже без всего этого я был достаточно тяжелым и неудобным человеком. Я часто мешал себе и другим, особенно в последнее время, так как к букету моих негативов прибавилась склонность говорить правду. А она у каждого своя, и чужая никому не нужна. Ряды моих приятелей стали быстро редеть.

Тея, напротив, казалась очень перспективной супругой. По крайней мере вначале. Она была из хорошей семьи, состоятельной, если сравнивать с моей, состоящей из меня и мамы – учительницы музыки. Отец Теи успел в бурные девяностые наторговать колбасой и построить себе дом на миллион долларов. Правда, теперь он никак не мог его продать. Он читал Гришковца, Брэдбери и Бердяева, и говорить с ним было интересно. Правда, до определенного момента, который неизбежно наступал после выпитых трехсот граммов водки. Обычно плавная и приятная до этого момента беседа принимала жесткую форму двух координат, между которых ты податливым азимутом катился от восхваления президента Российской Федерации до проклятий в адрес правительства нашей замечательной республики. Мама Теи была человеком, мягко говоря, неприятным. Я роднился не в первый раз, поэтому чувствовал себя абсолютно комфортно, когда теща не вызывала теплых чувств. Будущая жена умела готовить, и, казалось, она искренне любит кулинарию. Тея умела быстро гладить и раскладывать белье с фантастической аккуратностью. Она много что умела и могла научиться любому делу очень быстро. Мой восторг был абсолютно мещанским. Поэтому позже, по мере бытовых атак достоинства Теи стали быстро увядать. Грудь не казалось уже такой упругой после мучительных вскармливаний, а мои рубашки были выглажены не так хорошо, как прежде. Щепетильность жены в некоторых легкомысленных вопросах и абсолютное равнодушие в других, важных для меня, стали меня откровенно раздражать. Это было обоюдно. Житейскую пастораль сменили бурные конфронтации.

Как-то вечером я лежал на диване с температурой тридцать восемь. У нас зимой невозможно часто не болеть. Позвонила жена. Я не очень адекватно отреагировал на обычную просьбу помочь припарковаться около нашего подъезда. Сначала наорал в трубку, брызгая простудной слюной, что я не собираюсь выходить на мороз с температурой, а потом ядовито подколол, мол, за двенадцать лет стажа она могла бы научиться парковаться. У нас был длинный универсал с тонированными стеклами. Парктроника в нем не было. Парковаться на нем в темное время суток было тяжело даже для меня. Проснулась моя совесть. Я подошел к окну и стал наблюдать, как жена безуспешно пытается запихнуть универсал между двумя сугробами, в которые метель превратила другие автомобили. Я не выдержал, накинул куртку и вышел на улицу. Открыв дверцу с водительской стороны, я увидел искаженное ненавистью лицо. Оно показалось мне в тот момент совершенно незнакомым. Именно тогда я почувствовал, что это все, конец.

Что-то говорить ей было излишним. Мимолетно вспомнилась цитата Эмерсона. Что-то насчет очевидности того, что каждый из себя представляет. Она, словно раскаты грома, заглушает всевозможные слова. Тея начала говорить. Крикнула, зачем я приперся, мог бы и дальше лежать на диване и злорадствовать. Мне бы надо было захлопнуть дверь, уйти прочь и больше никогда не видеть ее. Но вместо этого я дернул Тею за меховой воротник, так сильно, что он затрещал, норовя оторваться, и резко вытащил из машины. Она закричала что-то неприличное, швырнула в меня ключами и убежала в подъезд. Я припарковался. Посидел немного в прогретой машине. Мысли шли нехорошие и грустные.

Я вспомнил девочку Соню. Я видел ее сегодня утром, когда посещал сиротский дом «Сосенка» под Резекне. Я приехал туда для оценки инвестиций в рамках проекта «ДИ». Там меня встретила огромная начальница детдома, тетя Таня, с красным лицом и нервным бегающим взглядом. Нервничала она из-за меня, так как от меня много чего зависело. Но вообще она была хорошей начальницей. Дети ее любили. Никто их в этом доме не бил, и относились к ним по-человечески. Она меня пригласила попить кофе. По пути в ее кабинет к нам в коридоре подбежала маленькая белокурая девочка лет пяти. Я еще тогда удивился, как она похожа на Альку. За девочкой вперевалку семенила пожилая воспитательница. Девочка подбежала к Тане, обняла ее за ногу, доверчиво прижалась к ней всем своим маленьким тельцем. Потом посмотрела на меня, выглядывая из-за широкой юбки заведующей. Спросила, что это за дядя. Таня погладила ее мясистой рукой, ласково что-то сказала. Потом повернулась ко мне.

– Любимица наша, Сонечка. Уже полгода у нас. Все не можем приемную семью найти.

– А с родителями что? – спросил я.

– Родители, – протянула Таня. – Отец сидит уж давно, а мать недавно посадили. Наркоманы. Полгода назад мать ее так избила, что руку себе сломала.

Лицо Тани не выражает никаких эмоций, но я вижу, ей больно. Она продолжает:

– Об нее-то, такую козявку, руку сломать. Мы Сонечку из больницы забрали, у нее три перелома было. Сотрясение мозга. Лечилась долго.

Девочка стоит и неотрывно на меня смотрит, будто проверяет, поверю ли я в рассказ тети Тани. Я верю. Мне хочется пожалеть ее, но жалеть нельзя. Если жалеть, то надо брать этого ребенка и лечить его душу, брать насовсем, пока не вырастет. Но я не могу. Я думаю: «Суки! Зачем Господь дает вам детей, а потом позволяет калечить их? Ломать им всю жизнь. Зачем?! На каком основании он посылает этим маленьким существам страдания? Ведь они только начали жить». Потом я понимаю, что знаю. То, что мы называем Господом, в данном случае безразличная рука кармы, а мы всего лишь беспомощные тараканы, замкнутые в ее тисках. От этого ненавижу мир еще больше. Я душу отчаяние и иду пить кофе, разговаривать о квадратуре и энергоэффективности здания.