После такого понимаешь, почему первое, что выдает новорожденный, это плач. Ведь это не просто вынужденное знакомство с незнакомым миром. Этот мир, в отличие от прежнего, полон дискомфорта. Уже никогда не будет, как было. Здесь надо самому дышать, есть, чувствовать и доказывать свое право на существование. И нельзя вернуться в мамин живот – самый уютный на свете флакон, который обеспечивал тебя всем, что нужно. Ну как тут не разрыдаться! Это как законченного интроверта, зависимого скромнягу, резко переместить на Ибицу в многотысячную толпу в ночном клубе. Поставить в круг полураздетых баб, которые обожрались водкой и таблетками. И умножить это на сто тысяч раз. Я знаю, это неподходящее сравнение. Но чтобы было понятней, Ибицу можно заменить на сороковой год прошлого века и линию Мажино.

Миновало несколько зыбких мгновений. Время, казалось, тянулось неимоверно долго. Ребенка вытирали, всячески измеряли и взвешивали посторонние люди в белых халатах. Мне хотелось его скорее схватить, обнять и закутать в экзоскелет своего уже побитого жизнью тела. Подарить этому маленькому существу свою беспредельную защиту. Наконец-то его положили на маму, еле живую, с жуткими уставшими глазами.

– Девочка, три и сто, все в порядке, – сказала акушерка и отошла.

Бледные пухлые губы Теи расплылись в тихой улыбке. Я больше никогда не видел ее такой счастливой. Я присел, чтобы посмотреть в глаза своей малышки. Я смотрю. Мои глаза наполняются слезами. Такое ощущение, что на тебя смотрит Бог, несфокусированным вселенским взглядом. У вселенной нет фокуса. Она беспредельная и всепоглощающая, как и жизнь. Именно поэтому, когда смотришь в эти светлые, почти прозрачные глаза новорожденного, кажется, что заглядываешь в глубины космоса, и наконец-то понимаешь главную цель – беспрерывное возобновление жизни. Сознание, сцепившись всеми своими мыслями, размеренно колышется, бухает в голове гигантским камертоном. Ко мне пристают с разрезанием пуповины. Точно не помню, было это до этих волшебных ощущений или после. Но одно скажу, если вам анатомия никогда не нравилась, на процедуру лучше не подписываться. Пуповина тугая, ножницы тупые. Уж не знаю, чей тут умысел. При разрезании толстой пульсирующей кишки, которая совсем недавно соединяла двух твоих самых любимых людей, возникает легкий диссонанс. Ты, с одной стороны, думаешь о значимости этого момента, а с другой – о том, как такая хреновина могла вырасти в животе жены. Отрезанная пуповина, одиноко скрученная в ванночке, напоминает рисунки Гигера и клипы группы «Zhu».

Таким приятным воспоминаниям я предавался, пока ждал руководителя одного из местных пансионатов. Он проиграл в последнем закупочном конкурсе и хотел оспорить результаты. Дело в том, что в государственных центрах социального ухода не хватало койко-мест для всех страждущих. Поэтому места приходилось докупать у частных или муниципальных подрядчиков, чтобы очередь «психов» не выросла до совсем уж неприличных размеров. Главным критерием закупки в таких конкурсах была низкая цена. Можете себе представить, какое качество услуг предлагалось по самой низкой цене. Мужик, которого я ждал, предлагал не такие уж плохие услуги. Средний процент умирающих у него колебался в пределах единицы от общего количества клиентов. Это было хорошим показателем. Люди с душевными расстройствами намного чаще болеют и умирают. Да и аудит доказывал, что качество услуг у него выше среднего. Тем неприятнее было его отфутболивать и отдавать этих бедных людей каким-нибудь барыгам с неукомплектованным персоналом и потолками, протекающими каждую неделю.

Когда он пришел, я сразу же стал сокрушаться по поводу несправедливой системы закупок. Мол, при таком объеме финансирования мы не можем себе позволить другие, более качественные критерии. Так что тебе, мой друг, придется за пару месяцев переместить человек тридцать к остальным участникам тендера. Он был готов к этому. Долго, правда, жаловался. Но потом достал из кармана скомканный листик. В нем был список клиентов, от которых он был готов отказаться. Процентов семьдесят стариков, которые могут умереть в любой момент, пара пироманов и другие проблемные личности. Список был составлен грамотно. Мы прикинули, как уговорить родственников, разработали стратегию на случай протечки информации в прессу. Главное, чтоб никто не умер, пока его перевозят из одного центра в другой. Под конец я пообещал что-то изменить в лучшую сторону. Прямо и честно смотрел ему в глаза. Он проникся. У меня получается вселять надежду в людей. Даже когда я уверен, что ничего не изменить. Так надо. Ведь надежда умирает последней, то есть вместе со своим носителем. А умирать вдвоем всегда веселее. Тею это раздражает. Пустые словесные обещания. Но даже по отношении к ней это работало. Ведь если не можешь изменить положение вещей, можно по крайней мере изменить отношение ко всему этому. Надежда на лучшее помогает. Хотя, как и не хлебом единым сыт человек, так и надеждой тоже сыт не будешь.

После его ухода я впал в уныние. Так всегда бывает после сеанса форсированного оптимизма. Настоящее жизнелюбие идет от духа, а не от разума. Рабочий день заканчивался. За окном хлопьями валил снег. Нужно было идти на маршрутку (машину я в то время обычно оставлял Тее) и ехать домой. Там я наверняка забуду поцеловать жену первой, так как сначала поцелую дочку. Как-то часто я стал забывать Тею после рождения Альки. Мою нежную, хрупкую снежную королеву, которая в одно мгновение может превратиться в чудовище или грязную портовую шлюшку. Мастерица трансформаций.

Я знал, что в нашей квартире будет царить запах невкусного ужина, бить в перепонки «Собачий патруль» или речитатив канала «MTV». Или еще хуже: в гостях будет мама, которая у нас уже почти живет, так как постоянно помогает управиться с Алькой. С мамой пространство нашей трешки заполняется вкрадчивыми причитаниями героев ток-шоу «Пусть говорят». Непрошенные звуки будут беззастенчиво врываться в мое уставшее сознание, пока я буду есть недосоленный рис с помидорами, или жареную картошку, или макароны с сыром. После родов Тею совсем перекрыло, и она стала вегетарианкой. Потом мы предпримем поход в магазин. Его будут сопровождать короткие неинтересные диалоги. Все завершит совместное укладывание Альки. Наконец-то! Самые дорогие мне люди засыпают. И у меня есть пара часов свободной жизни. Я выйду на балкон и закурю вожделенную сигарету. Не замечу, что буду стоять и размеренно раскачиваться, как маятник. Просто я привык каждый вечер укачивать ребенка.

Несколько глубоких затяжек, от которых начинает першить в горле. Я думаю о рукописи, которая теперь лежит в моем секретере. Полагаю, что ее напечатали какие-то малограмотные мистики, знающие французский, на «Оливетти» или, может быть, «Ундервуде» с продавленной буквой «Б». Должен признать, что за свою долгую карьеру чиновника я достаточно сносно овладел грамматикой французского языка и легко мог заметить неправильно употребленный «decleanasion», тем более их во французском всего два – именительный и винительный. И перепутать их может только последний лох. Да и приставки оставляли желать лучшего. Но если забыть о грамматике, можно было впасть в совершенное очарование сюжетом. Рукопись казалась невероятной профанацией. Датированная серединой прошлого века, она рассказывала о событиях, которые происходили в Москве наших дней, или даже скорее в недалеком будущем. События были нелепые, фантастические и, мягко говоря, не совсем здоровые. Но содержание меня пленило, как когда-то Нагорная проповедь очаровала алчных до четких ориентиров язычников. Сюжет отрывал от реальности, а персонажи были настолько некоторыми чертами похожи на меня, что иногда казалось, будто рукопись была написана специально для меня. .

Я прочел несколько первых страниц и решил обязательно еще раз зайти в комиссионку и выпытать у старенькой продавщицы, почему, черт возьми, она так настойчиво пыталась ее мне продать. Я смутно помнил тот вечер. Вначале я сильно поругался с Теей по телефону, потом получил основательную выволочку от начальства. В итоге я начал прикладываться к коньяку еще в кабинете, благо выбор алкоголя у меня в шкафу был достаточным. Всегда хватало людей, несущих мне в благодарность почему-то именно коньяк или водку. Хотя что было дарить человеку с такими грустными глазами, как у меня. Изрядно набравшись, я переместился с работы в свое любимое кафе «Монте-Кристо» на улице Гертруды, где заполировал принятое на грудь крепчайшим эспрессо и тремя полтинничками рижского бальзама. Из «Монте-Кристо» я практически выплыл, рассекая вечерний туман заостренным нетрезвым лицом. Густел промозглый осенний вечерок. Фонари еще толком не разгорелись. Фигурные горгульи таращились на меня из полумрака, затаившись под гранеными каменными апсидами, под самой крышей высокого шестиэтажного дома. Улица Гертруды была моей любимой улицей в центре города. Она была наполнена изящной эклектикой. Впитав множество архитектурных стилей, улица отправляла тебя на экскурсию, начиная свой показ от сводчатой неоготичной базилики «Старая Гертруда», высокой и острой, сложенной из мелкого красного кирпича. Потом улица подводила к лучшим образцам югендстиля, в том числе домам гениального А. Витте2, сухим и лаконичным – без намека на декоративность. Они гармонично смотрелись даже рядом с тяжеловесной советской неоклассикой и старыми одноэтажными деревянными домиками. А дальше, на перекрестке с улицей Акас, можно было увидеть представителяарт-нуво, всего такого закругленного, с вытянутыми окнами и тонким скульптурным пояском, обтягивающим второй этаж.