Монахиня Людмила (Золотова) 1998 год

В чистой горнице – иконы, большие и малые, новые и старые. Лик Спасителя, Иверская, Распятие, великие святые. Много бумажных, но все они находятся в удивительном ансамбле, который воспринимается как нечто целое, поскольку каждая, излучая свою особую частоту, слагает гармонию цветомузыки. На стенах фотографии подвижников ХХ века, которых матушка Людмила[2] знала лично. Простые строгие лица с очень добрыми глазами жалеючи смотрят на наш мир, который давно уже без остановки скользит в ужасающую бездну.

После скромной трапезы мы как-то незаметно уходим в беседу, нас волнует выбор пути, каким образом человек получает подсказки от провидения, видит ли он расставленные вехи, указывающие на опасные омуты, водовороты, подводные камни, как принимает решения. В избе уютно и покойно. Тикают ходики. Кот, удовлетворив свои потребности на кухне, лениво минует, как бы не замечая, свою лежанку на старых валенках и уверенно подходит к гостю. Тут он, вытягиваясь в свой громадный рост, кладет на меня передние лапы. Зрячий глаз вопрошающе заглядывает в лицо. Я не ожидал от ночного бродяги таких великосветских манер и, уступая навязанным приличиям, вежливо кивнул. Хитрюга тут же устроился на коленях. А матушка тем временем продолжала: «Скажу вам, да, пожалуй, тут многие согласятся, что самая действенная молитва – это материнская молитва Богородице. Только бы она дошла, а уж Владычица не медлит, всегда приходит детям на помощь, если видит, что нужна. Вот послушайте, что со мной приключилось…»

Дело было в войну. Училась я тогда в техникуме, в Орехово-Зуеве. Время было тяжелое, нынешнему поколению трудно объяснить. Голод, холод, другие лишения. Сама жизнь заставляла, казалось, думать лишь о бренном теле. Старшая сестра работала на фабрике в Усаде, младшая, дошкольница, жила с матерью в Новоселове. Получали мы, студенты, по 500 граммов хлеба в день. Молоденькой девчонке только на один раз, остальной приварок ведь скудный. Но и от этого пайка я отрывала. Как засобираешься домой на побывку, так и экономишь. Хотелось порадовать маму и сестренку.

Попадать в деревню было тяжело. От Покрова лесной дорогой 20 км или от станции Санино – 12. Тоже лесом. Путь короче, но здесь нужно было около километра идти болотом по полусгнившему настилу. Днем страшно, а в сумерках или ночью и подавно. Вот пришли мы однажды поздней осенью в деревню втроем и сговорились через день рано утром обратно. Дом наш стоял с краю, и девчонки должны были за мной зайти. Нельзя сказать, что тогда я была верующей. Просто шла за мамой. Знала основные молитвы, старалась соблюдать заповеди, а поститься заставляла сама жизнь. Хоть в храм и не ходили, ведь церкви были закрыты, а благодаря маме все мы остались в Боге. Наверное, я отличалась от сверстниц, если звали меня «чудная». Иногда и подшучивали. Вот и на этот раз решили девчонки подшутить, заставить идти ночью одной такой дорогой и дрожать от страха. Мама меня толкает, вставай, Верка с Зойкой уже прошли, может, еще догонишь. Я пока одевалась, их и след простыл. Мама видит мое состояние и говорит: «Не бойся. Давай помолимся, положим по три земных поклона Пресвятой Богородице, и в путь. А я за тебя буду молиться».

Вышла я из дома – ничего не видно. Кое-как добралась до дороги, теперь гагаринской. Это уже после гибели Юрия Гагарина от Покрова положили асфальт, а тогда вокруг были только грунтовки. Вот иду я тихонько как раз в направлении места, куда потом упал самолет, сердце колотится. Думаю, как доберусь я одна по такому пути? Вдруг слышу необыкновенной красоты женский голос: «Девочка, ты на станцию?» Я нисколько не испугалась незнакомки. Наоборот, было какое-то необыкновенное счастье. «Да», – говорю. «Пойдем вместе, мне туда же». В темноте я не могла хорошенько разглядеть попутчицу. Знаю только, что была она высока ростом и в темном одеянии. Мы не шли, а как бы летели, так было мне хорошо. Женщина все время со мной ласково разговаривала, расспрашивала, подбадривала и прямо изливала доброту. Я не могу вспомнить всего разговора, осталось только ощущение радости.

Идем уже порядочно. У меня мелькнула мысль: «Как бы не опоздать на поезд». А женщина мне тут и говорит: «Не бойся, мы не опоздаем». И точно. Показалась станция. Утром она пустынна. Я стала искать своих сверстниц, нигде никого нет. Где же они, ведь мы не могли разминуться, дорога одна? Посмотрела назад и вижу – выходят, сердешные, из леса, языки на плече. Я к ним. Увидели меня и остолбенели: «Как ты тут оказалась?» Отвечаю, мол, шла той же дорогой, с попутчицей. Они не верят. Говорю, тут она, на станции. Пошли мы туда, а никого нет, и вокруг ни единой души. Как вы думаете, кто это меня сопровождал? Конечно, Она, Владычица. Видно, горяча была материнская молитва.

Или вот случай. Послали нас от техникума на один день на лесозаготовки. Какие из нас работники? Слабые, голодные. Но время суровое, надо. Было это в начале зимы. Уже холодно. Одежонка на мне худая. На ногах опорки. Мама нашла как-то на дороге старую шинель, видно, кто-то уж за ненадобностью бросил, и сшила что-то вроде галош. Натолкаешь туда соломы, и ничего, бежишь. Знала она об этой поездке и, конечно, здорово переживала. Привезли нас в лес, разбили на пары, выдали тупые пилы с зубьями через один и выделили участки. Со мной оказалась такая же «чудная», как и я, с такими же физическими возможностями. Норма жесткая. Надо было свалить несколько деревьев, обрубить у них сучья, напилить по указанному размеру чурбаки, натаскать в отведенное место и сложить. Сколько это выходило кубометров, я уж сейчас не помню, но точно знаю, что за день нам бы никак не управиться. Здоровым мужикам было не под силу.

Десятница показала рукой: «Вон к березам таскайте, там и складывайте». Посмотрела на нас, видно дрогнуло у нее сердце, и ушла. Надо начинать, а никак не решимся. Подружка говорит: «Давай сначала поедим. Мне тут мама блинцов напекла, а потом, Бог даст, начнем». Ну, поели мы, встали, усердно помолились и пошли, как на казнь. Подходим к этим березам и глазам не верим. Лежат две огромные ели, от комля вершины не видно, уже без сучьев, распиленные, как велено нам, и, главное, самые неподъемные для нас комлевые части находятся как раз на том месте, где надо складывать. Сделали мы из молодых сосенок слеги и стали подкатывать к месту остальные чурбаки. Кое-как, надрываясь, уложили все в ряд и тут прямо упали от усталости. Потом маленько пришли в себя, поглядели друг на дружку и, ни слова не говоря, перекрестились. Сидим, отдыхаем, слышим, как позванивают пилы, стучат топоры. Люди работают. Вдруг кто-то крикнул: «Что-то чудных не слыхать, может, сбежали?» Идет к нам десятница. «Ну, как дела?» Да, вот, говорим, вроде норму выполнили. У нее широко раскрылись глаза: «Как?» Осмотрела она нашу кладку: срезы свежие, чужих отметок на них нет, все чин по чину. Замерила – действительно точно норма, тютелька в тютельку. Записала нас начальница в свою тетрадь и выдала положенные талоны на паек. «Идите туда, сейчас машина пойдет в Орехово». Мы ног не чуем от радости, бежим, куда она показала.

У машины шофер, мужик в годах, оглядел нас и говорит: «Мешки с собой?» – «Какие мешки?» – «А под картошку. Ну да ладно, поехали». Залезли мы в кузов, переглядываемся, ничего не понимаем. У меня – так, на всякий случай, – была с собой котомка, сделанная из обычного мешка. Вот и вся емкость. Привез он нас к бурту, занесенному снегом. «Набирайте, – крикнул, – да не мешкайте», и сам полез за картошкой. Мы разгребли бурт, там картошка была еще не мерзлой, и набили ею все, что могло вмещать. Последнюю картошину, помню, везла в руке.

Приехали в Орехово, сошли у станции. Ну, думаю, поеду к сестре в Усад, накормлю ее. Попрощалась я с подружкой. Как во сне, шатаясь от тяжести полученного подарка, она побрела домой, а я на поезд. Анюта будто ждала меня. Сварили мы с ней два чугуна картошки и впервые за многие месяцы наелись до отвалу. А на полученный в лесу талон я маме потом хлеба привезла.