– Тогда почему вы продолжали следовать такой неэффективной стратегии?

– Более удачных идей ни у кого не нашлось.

– Очевидно, это не совсем так, – возразила в ответ Маддалена.

Рамиро устало зарокотал.

– К чему вам все это? Что, ваш начальник прослушивает этот разговор и начисляет вам баллы за буквализм? Никто из говоривших со мной не предложил более успешной стратегии. Если каждый раз вы будете заставлять меня разговаривать по три-четыре склянки подряд, то вам придется проявить снисхождение к тому, что некоторые из моих заявлений будут основаны на предположении, что вы не пропустили мимо своего тимпана все, что я говорил до этого.

– Так кто был раздражен сильнее прочих? – продолжала давить на него Маддалена. – Даже если они не говорили о своих планах, вы наверняка должны были понять их общий настрой.

– Мы все были озлоблены. Если хотите сделать сравнительную оценку, возьмите записи и посмотрите сами.

– Люди знали, когда попадали на камеру, – заметила Маддалена. – Но вы были среди них в те моменты, когда их проще всего было застать врасплох.

Против этого довода Рамиро возразить не мог. Он откинулся на спину и, оперевшись на страховочные ремни, задумался, не наказывает ли себя понапрасну. Вполне возможно, что он, сам того не зная, проводил время с подрывниками, и не таким уж безумным было предположить, что они могли чем-то себя обнаружить – может быть, выдать собственное нетерпением неосторожной ремаркой. Он хотел, чтобы убийц поймали и призвали к ответу. Будь у него такая возможность, он бы с гордостью дал властям любую реальную зацепку.

Кто же, оказавшись вне поля зрения камеры, высмеивал забастовку яростнее остальных? Плачида? Лена? Отдать предпочтение одной из них было непросто, но они ведь могли спланировать взрыв сообща. Обеих наверняка заключили под стражу, но если Рамиро даст против них показания, они могут дать слабину и признаться в содеянном.

Маддалена выжидающе смотрела на него. Рамиро ощутил холодный ужас, расползавшийся по его внутренностям при мысли о поступке, который он чуть было не совершил. Жалобы женщин на неудавшуюся забастовку ничего не доказывали, но он не мог рассчитывать на то, что тюремщики придадут его наблюдениям настолько малый вес, какого те заслуживали. Любые его слова – невзирая на осторожность формулировок – могли нанести непоправимый урон жизням двух невиновных людей.

– Изучите место взрыва, – сказал он. – Выясните происхождение химикатов. Я не меньше остальных хочу поимки убийц, но читать мысли я не умею.

Проснувшись посреди черноты тюремной камеры, Рамиро пошевелился в своей песчаной постели. Из-за того, что окружавшие его стены были стерилизованы жестким освещением суточного цикла, ночью на них не было заметно ни единого следа моховой поросли – казалось, что он находится посреди совершеннейшей темноты, которая простиралась во всех направлениях.

Были бы сейчас живы те семеро инструментальщиков, если бы он сдержал слово, данное Грете? А если бы Совет смог удержать систему передачи сообщений в секрете, стала бы она менее навязчивой в плане влияния на жизнь обычных людей? Возможно, раскрытие системы в конечном счете повлекло бы за собой яростную ответную реакцию – но с другой стороны, подобный исход, вполне вероятно, можно было бы предотвратить, благодаря предвидению, которым она наделяла людей.

Сам он, впрочем, сделал свой выбор, и теперь был вынужден взять на себя часть ответственности за случившееся. Но если он будет просто всматриваться в прошлое и мечтать о том, что все могло сложиться иначе, чувства, наполнявшие Рамиро стыдом и печалью, останутся лишь отражением его бесполезной жалости к самому себе.

Теперь оставался только один вопрос: чем все закончилось? С момент своего ареста Рамиро не получал новостей извне, но подозревал, что забастовка была отменена в знак уважения к скорбящим родственникам. Это было бы правильным решением, которое, однако же, не устраняло проблему как таковую. Пока работа над системой передачи продолжается, почти половина населения Бесподобной будет оставаться недовольной – и никогда не смирится с переменами, навязанными при помощи силы. Его чувства не имели значения; он мог как угодно поносить убийц, он мог отказаться от борьбы и принять своих врагов с распростертыми объятиями. Мир в горе не воцарится никогда.

Значит, все? Положение безвыходно?

Он потянулся к веревке и приподнял туловище над постелью; брезент, окружавший его тело, покрылся складками. Достичь консенсуса, конечно, не удастся, но это еще не указывало на неизбежность насилия. И хотя сам он уже никогда не помирится с Коррадо, убивать друг друга они не станут – если, конечно, их не запрут в одной комнате.

Что, если разделить Бесподобную, дав сообщистам и их противникам возможность жить порознь – и делить ресурсы горы пропорционально количеству голосов? Тем, кто предпочел жить без новой системы, не придется иметь дело с теми, кто решил прибегнуть к ее помощи.

Проблема заключалась в том, что с обеих сторон обязательно найдутся люди, недовольные отведенной им долей жизненного пространства. Сообщистам, возможно, удастся воспользоваться своим предвидением для манипуляции соседями – а даже если нет, такая возможность сама по себе окажется достаточным поводом, чтобы фанатики, вроде тех, что устроили взрыв в мастерской, где разрабатывалась камера, раз за разом предпринимали попытки уничтожить систему в целом.

Рамиро глянул в темноту. Карты и договоры не решат проблему раз и навсегда. Запертые двери и твердые каменные стены никогда бы не смогли бы воздвигнуть между двумя фракциями непроходимый барьер, способный положить конец взаимному страху и подозрению.

Единственным решением было расстояние.

– Ты хочешь, чтобы я отпустила тебя на свободу – а потом еще и выдала тебе личный москит? – Грета не верила своим глазам. Узнав, что у Рамиро есть план, которым он согласен поделиться только с ней лично, она, скорее всего, представляла себе сделку – готовность дать показания против своего соратника в обмен на смягчение приговора. – Как тебе в голову пришло, что на это кто-то согласится?

– Если ты хочешь устранить проблему, тебе нужно устранить оппозицию. Но нельзя рассчитывать на то, что люди покинут Бесподобную, не зная, что смогут выжить где-нибудь еще. Я готов отправиться в путешествие к ближайшему крупному ортогональному телу и выяснить, можно ли сделать его пригодным для жизни.

По лицу Греты пробежала волна удивления.

– Ближайшим крупным телом почти наверняка будет Объект. Ты хочешь убедить людей в том, что пока три ближайших поколения их прародителей курсировали между этим булыжником и горой, собирая образцы с поверхности, они сами жили внутри него, оставаясь при этом незамеченными?

Об Объекте Рамиро не подумал. Но как бы приятно ему ни было ступить на тот самый булыжник, который некогда грозил его аннигилировать, перспектива забуриться внутрь Объекта не была похожа на обретение свободы – даже если не принимать во внимание экстравагантные сложности, проистекающие из необходимости не попадаться на глаза более ранним визитерам.

– Я имел в виду нечто достаточно большое, чтобы удержать атмосферу и дать людям возможность жить прямо на поверхности. Нечто на задворках ортогонального скопления. У меня нет доступа к каталогу астрономов, но в пределах досягаемости наверняка должно быть тело планетарного размера.

– В пределах досягаемости? – Грету терзали сомнения; она замолчала, чтобы воспользоваться своим корсетом. – Рейс туда и обратно до ближайшей ортогональной планеты займет дюжину лет.

Рамиро рассчитывал на более короткое путешествие, но от своего не отступился.

– Дюжина лет – с точки зрения пассажиров, – подчеркнул он. – Но для вас оно займет всего четыре года. Даже это время при необходимости можно было бы сократить; я бы наверняка выдержал и большее ускорение. Вопрос в том, справится ли с этим система охлаждения – об этом нам придется поговорить со специалистами.