– Может, тебя, это, проводить?

– Не надо, Женя. Пока.

Она захлопнула за собой дверь, постояла немного на лестничной площадке и стала медленно спускаться с десятого этажа.

Ах цыганка, цыганка, и откуда ты все это знала!..

Прошел почти год. От Сергея не было ни слуху ни духу. Нет, она не жила монашкой. Время от времени появлялись ухажеры, она никого не отталкивала, но никто из них не только не сумел занять место ее возлюбленного, но даже приблизиться или посягнуть на него. Она равнодушно позволяла кому-то из ухажеров иногда с собой спать, но это не было еще поводом для знакомства, как впоследствии кто-то из новых молодых авторов сформулировал стиль таких отношений. Сердце ее оледенело.

Неожиданно зимой она получила от него телеграмму. В ней было всего шесть слов: «Очень хочу тебя видеть. Приезжай. Сергей».

Слова поплыли у нее перед глазами. Она отложила телеграмму, походила по комнате, желая успокоиться, и снова впилась в эти немыслимо сказочные для нее строчки, словно пытаясь проникнуть в их иной, зашифрованный, потаенный и истинный смысл.

«Очень хочу тебя видеть» – снова и снова перечитывала она. «Он хочет! Зачем? Зачем?» – пытала она его или себя. «Приезжай», – звал Сергей. «Нет! Никогда! Никогда больше не приеду к нему!»

«Никогда!» – сказала она себе твердо. Но ноги сами понесли ее на Московский вокзал.

Она не понимала, почему это делает. Она ничего не ждала от этой встречи, ни на что не надеялась. Она ехала потому, что просто не могла не ехать. Как не может не вдыхать свежий воздух арестант, просидевший год в подземелье.

Сердце ее разжалось, снова она ощутила неслыханную свободу, ей стало необыкновенно легко, радостно, звонко, словно свалилась гора с плеч и в душе снова зазвонили колокола! Она действительно не чуяла под собой ног, когда ехала-летела в поезде, а потом в метро, как это бывало всегда-всегда, когда она мчалась к нему на свидание.

– Я тебя ждал, – сказал он, помогая ей раздеться, и, еще холодную, с улицы (был март), прижал к себе.

– Подожди, – отстранилась она. – Дай я привыкну. А то у меня голова кружится.

Они вошли в комнату. Здесь ничего не изменилось. По-прежнему стояли холсты, подрамник с незаконченным женским портретом (тонкое лицо, длинная шея, на голове гирлянда цветов, что-то вроде «Флоры», ей было не до ревности, все равно!), пахло лучшими в мире «духами» – масляными красками и всем остальным, чем пахнет у художников в мастерских.

– Что ты рисуешь? – спросила она рассеянно, глядя на разбросанные всюду листки.

– Театральный заказ. «Волки и овцы».

– Любишь Островского?

– Почему бы и нет?

– Ты один?

– Как видишь.

– А где мама… жена?

– Мама в больнице, – сказал он спокойно. – А жена, с твоего позволения, уехала обратно.

– Надолго?

– Думаю, навсегда.

– Понятно.

Она снова походила по комнате.

– Кто это? – спросила она, кивнув на недописанную «Флору», просто чтобы что-то спросить.

Он подошел к ней, взял за плечи и развернул к себе. И, глядя ей прямо в глаза своими темными сияющими глазами, сказал:

– Неужели ты до сих пор так ничего и не поняла?

– Что… я должна понять? – спросила она, и две крупные слезы выкатились из ее глаз.

– У, какие соленые… – сказал он, улыбаясь и слизывая языком ее слезы.

– Что я должна понять? – переспросила она упрямо.

– Что ты – моя женщина, – произнес он раздельно и ясно. – Что бы ни случилось, ты всегда должна это знать. Моя единственная. Моя любимая. Просто – моя. Теперь понятно? – сказал он, улыбаясь.

Она, уткнувшись ему в грудь, разрыдалась.

– Ну что ты, глупенькая?.. – Он усадил ее на колени и, осушая слезы поцелуями, утешал и гладил, как маленькую девочку, по голове. – Перестань… Я люблю тебя… И не обращай внимания на разных маленьких московских шлюшек… Поняла?

– А разве ты не можешь?..

– Что?

– Без них? – спросила она, стесняясь.

Он ничего не ответил. Потом сказал:

– Потерпи немного. Хорошо?..

– Ладно, – сказала она, глубоко вздыхая. – Потерплю. Сколько смогу.

И они мирно и дружески поцеловались.

– Выпьешь чаю?

– Да. Только сначала в ванну.

– Мой халат на вешалке.

Она вышла из ванной в его стареньком махровом халате, и он сразу обнял ее и повел в комнату, где уже расстелил для них постель.

– Чай потом, – сказал он.

Она глубоко вздохнула и закрыла глаза. И сразу же почувствовала то, что чувствовала всегда, оказываясь с ним рядом, – невероятный покой. Словно душа после многих мытарств очутилась наконец у себя дома, на своем месте…

Такой полноты счастья они еще не знали. Словно все, что испытывали они до этого дня, было только прелюдией, настройкой, подготовкой к слиянию их душ и тел, и они молча переживали только что произошедшее с ними чудо, иногда нежно и благодарно касаясь друг друга.

– Знаешь, – сказал он ей тихо, – я хочу уехать отсюда.

– Снова в Сибирь или на Дальний Восток? – безмятежно улыбалась она, рисуя пальцем на его плече какой-то замысловатый узор.

– Совсем уехать. Из страны.

Она приподнялась на локте и посмотрела ему в глаза.

– Ты шутишь?

– Нет, серьезно.

– Зачем?! – Она чувствовала, что снова летит в пропасть.

– Ну если это надо объяснять…

– Нет, не надо. Если тебе так нужно, поезжай, – сказала она, по-видимому, легко, но уже прощаясь навсегда с только что безмятежно мелькнувшим счастьем.

– Я знал, что ты меня поймешь.

– Но как же тебя выпустят? – еще цепляясь за неверную надежду, спросила она. – Это невозможно…

– Я сделаю фиктивный брак. С одной американкой.

Ее сердце снова сжалось в комочек, она застыла.

– Ну что ты, малыш! – Он пытался ее растормошить. – Что ты… Когда я как следует устроюсь там, я тебя вызову… Потерпи. – Он снова стал целовать ее похолодевшие плечи и руки.

– Нет, – сказала она устало. – Этого не будет никогда. Я не хочу ехать в Америку.

– Даже со мной?

– Я хочу спать, милый. Я очень устала.

Ночью она делала вид, что спит. Он не делал никакого вида. Он тихо и мирно спал. Иногда она смотрела на него, спящего, с грустной, прощальной лаской или просто лежала с закрытыми глазами, ни о чем не думая, легко, словно вбирала в себя и прижималась к его телу, касаясь губами того места на его теле, которое попадало в область ее губ.

Она заснула только под утро. А когда проснулась, он уже что-то рисовал.

– Не хотелось тебя будить. Ты так хорошо спала. – Он показал ей набросок, который только что сделал с нее, спящей. – Принести чай?

– Принеси.

Он молча пошел на кухню.

«Что же делать?» – думала она тоскливо и, конечно, не находила ответа.

Они выпили чай и снова легли в постель. На этот раз все было не так, как вчера. Она лежала с открытыми глазами и продолжала думать свою нескончаемую думу.

– Ты что, малыш, не хочешь? – спросил он.

Она не ответила. Потом, чтобы не обидеть его, сказала:

– Хочу. Конечно, хочу. – Она с нежностью стала тихонько целовать его лицо: глаза, брови, нос, губы, – словно прощаясь с ним навсегда, словно пытаясь запомнить его лицо, его тело, его запах на всю жизнь. И ее легкие, нежные ласки снова вызвали вчерашнюю бурю, и она не понимала, сколько же может продолжаться это вулканическое сотрясение и есть ли у него предел.

– Ты еще поживешь со мной? – спросил он, выразившись не совсем удачно, имея в виду, есть ли у нее еще свободное время, чтобы побыть подольше в Москве.

Но она вдруг оскорбилась: «Поживешь!.. Даже кошку или собаку берут на всю жизнь, а не „пожить“, а потом выбросить на помойку». И, посмотрев прямо в его темные глаза, сказала:

– Я бы хотела с тобой жить и умереть. А «пожить» – это из другой оперы.

– Как знаешь, – ответил он сухо, потому что тоже был горд.

Помолчали. И в этой молчаливой паузе вдруг выросло и встало между ними нечто маленькое, злое и враждебное им обоим, отчего сразу сделалось холодно и неуютно.